Духовное чтение для детей. О.Ларькина"Удивительные приключения Димки Голубева, которые помогли стать ему человеком"

Неправильный котёнок

 

Нет, ну кто же тут виноват, если мне попался неправильный котёнок?!

Вчера на природоведении Виктория Александровна сказала, что все кошки так умно устроены, что хоть с какой высоты упадут – обязательно приземлятся на все четыре лапки. Сказать-то всё можно. Я решил проверить.

Ну я же не живодёр какой – не стал сбрасывать котёнка с седьмого этажа, от Серёги Маркова. А с пятого этажа, да в мягкий сугроб – чё ему будет, этому котишке?

И вообще я взял не домашнего котёнка, а уличного, которого всё равно никому не жалко.

Котёнок был серый, в полоску, я слышал, как соседка, которая кормила всех бездомных кошек и котят в нашем дворе, называла его Мурзиком. Вот я и стал подзывать его:

– Мурзик, Мурзик, кис-кис-кис! Иди ко мне, я тебе сосиску дам!

Он-то глупый, как учуял запах сосиски из моего кармана, сразу так и встрепенулся, глазищи огромные стали ещё больше, подбежал поближе и умильно так: «Мя-а-ааааа…» И мяукать-то толком не умеет.

Ну я его за шкирку схватил – и бегом в подъезд. Холодно же, а я без куртки выскочил во двор. Надел, конечно, новый дымчатый свитер, мама говорит, он тёплый, как валенок. А всё равно не разрешает в одном свитере бегать. Вечно только и слышишь: «Надень куртку! Застегнись, не бегай нараспашку! Горло шарфом закутай, простудишься!..» Хорошо, что она как раз ушла куда-то по своим делам – вот я и шмыгнул поскорее за котёнком, пока она не вернулась.

Кто их поймёт, этих взрослых! Сами твердят, что надо учиться, как следует, что настоящие учёные ставят икс… – как их там? – икспири… ну, в общем, опыты. А попробуй только поставить настоящий опыт, разве дадут!

И вот я тащу этого мурзёныша в подъезд, а он как будто почуял, что я его кормить и не собираюсь, давай вырываться, все руки исцарапал! Ух я и разозлился! Ну, говорю, ты у меня сейчас такую сосиску получишь, мало не покажется! Будем с тобой, Мурзёна, отрабатывать приземление без парашюта.

И живёхонько с ним прямо на балкон.

– Чё, – говорю, – вкусненького захотел? Ага, прям вот такой я дурак, чтобы всяких уличных блохастиков кормить! Я и сам сосисочки очень даже люблю!

И съел сосиску. Ещё нарочно помедленнее ел, чтобы этому паршивому котёнку показать, кто тут главный. Ну всё-таки маленький огрызок сунул ему: на, так уж и быть! Он сначала даже не поверил своему счастью, а потом как накинулся – вмиг проглотил! И замурлыкал, прижался ко мне, а сам дрожит. Наверное, от холода.

Ну не для того я котёнка притащил, чтобы ласкаться с ним. Взял опять за шкирятник – он так и забарахтал лапками в воздухе, изворачивается, чтобы выпрыгнуть из рук. Но я подошёл к краю балкона и показываю ему вниз:

– Во – видишь? Ты у меня щас будешь участвовать в икс… в научном опыте. Щас мы проверим, как это кошки на все четыре лапки приземляются.

Как он запищал, задёргался весь – сам же, дурачонок, и вырвался из рук, и шмякнулся вниз. И совсем не на четыре лапки, а так как-то неловко, грудкой вниз стукнулся о твёрдую снежную корку и немножко провалился в сугроб. Забарахтался там, выполз кое-как и скатился вниз, на тротуар. Хотел подняться на лапки и не смог. Пополз, а сам пищит. Мне даже как-то нехорошо стало.

И чё я этого задохлика взял? Надо было взрослую кошку какую-нибудь поймать, она бы, небось, правильно упала. Да вон – одноухий Пират выскочил из-за мусорного ящика. Щас я его тоже сюда приманю! Я ему крикнул с балкона:

– Пиратка, кис-кис, погоди, не уходи никуда! Я тебя сосиской угощу!

А у него спина бугром выгнулась, шерсть вздыбилась, глазищи сверкнули будто две жёлтые лампочки. Как он зарычит:

– Мр-р-р-рррра-ау!..

 

И тут чё-то такое непонятное сделалось, что я на ногах не устоял. Голова закружилась, в ушах не то зашумело, не то засвистело, руки-ноги стали как деревяшки, и я так и грохнулся на балконе. Больно так головой ударился, а потом всё поплыло, потемнело… Я уснул. Или отключился, что ли?

Ну в общем очнулся я от того что услышал, как в прихожке хлопнула дверь. И мама, слышу, ругается:

– Ну, Димка, ну оболтус! Дверь на балкон оставил открытой, комнаты выстудил! Придёт он у меня, негодник!.. И куртку опять не надел – в такой мороз нагишом бегает!

Я хотел позвать: «Мама!» – а получилось что–то невразумительное: «Мя… мря…» Язык, что ли, прикусил, когда шлёпнулся?

А мама уже подошла к балкону:

– А это ещё кто тут мяукает?!

И наклонилась ко мне.

У меня просто шерсть стала дыбом на загривке с перепугу, какая же она стала большущая! Прям великанша!

Ше-ерсть?..

На… загривке?!.

Я с ужасом смотрел – и видел одновременно ставший вдруг гигантским балкон, великанскую маму – и свои когтистые дымчатые лапы. Вместо рук! Я опять взвыл:

– Мя-аааа…

А мама двумя пальцами брезгливо схватила меня за шкирку и подняла в воздух. Лапки мои заболтались в воздухе, я пытался вырваться – да не тут-то было! Мама посмотрела на меня таким взглядом, будто я какое-то пакостное грязное существо, а не её родной сын.

– Та–ак, – сказала мама. – Он ещё и котёнка с помойки притащил. Час от часу не легче! И куда его теперь?

Она померила взглядом высоту от нашего балкона до ближайшего сугроба, словно собиралась швырнуть меня туда, и у меня от страха сердце так и рухнуло в пятки. Мне хотелось кричать: «Мам, ты чё – это же я, твой Димка, не надо меня сбрасывать с балкона!» – но из горла вырывался только отчаянный писк.

Мама поморщилась:

– Додумался, он теперь сюда всякую дрянь таскать будет со двора! Пусть и не надеется, я этого писклявого котёнка не оставлю!

И она быстро шагнула в комнату, плотно закрыла за собой балконную дверь, защёлкнула шпингалет и задёрнула тонкую штору. Всё это она проделала, не выпуская меня из левой руки. Оказывается, мамина рука могла быть и такой вот… жёсткой… А когда я пытался высвободиться, она придавливала меня так, что больно-то не порыпаешься!

В несколько шагов мама подошла к входной двери, открыла её – и поставила меня на холодный бетонный пол подъезда, да ещё и легонько отшвырнула от двери (это ей, наверное, казалось – легонько, а я так и покатился кубарем).

Дверь захлопнулась, и я остался в подъезде.

Один-одинёшенек.

Дрожащий от холода и страха.

Я смотрел на свои серые пушистые лапки и не мог поверить собственным глазам (да мои ли они были, эти громадные глазищи, ухитряющиеся видеть не только то, что было прямо передо мной, но и сбоку, и надо мной).

Я… превратился в котёнка!

Как в сказке.

Только сказка эта оказалась ужасно страшной и злой.

 

 

 

«Вон со двора!»

 

Родная мама вышвырнула меня в подъезд и захлопнула перед моим носом дверь. Хорошо ещё, не сбросила с балкона. Я поёжился, вспомнив, чем окончился мой научный опыт для уличного котёнка.

Да ведь и я теперь – уличный, такой же никому не нужный котёнок!

Уж если мама не захотела оставить меня дома, кто пожалеет бездомного котишку?

В желудке тоскливо заурчало. Проголодался, пока лежал на балконе, на свежем морозном воздухе… Наверное, много времени прошло. И вообще я ведь с утра только и съел эту маленькую сосиску, да и то не целиком. Эх, кто бы дал мне кусочек вкусной ветчины! Или хоть молочка бы налили…

А что, если помяукать под дверью у нашей соседки кошатницы? Вообще-то она Любовь Петровна, но мама называет её кошатницей.

Я ободрился: ничего, вот сейчас поем чего-нибудь у Любовь Петровны, а там… Ну не может же это наваждение продолжаться долго! Как-нибудь расколдуюсь и опять стану мальчишкой. Вот расстроится мама, когда узнает, что сама, своими руками выкинула меня на мороз! Я ведь так, между прочим, и простудиться могу! Да вот уже: кха, кха!..

Немножко покашляв, я направился к соседской двери. Идти на четырёх ногах сначала было не слишком привычно, но ничего – приноровился. Набрал побольше воздуху и изо всех силёнок закричал: «Мя-аааа…» Полноценное «мяу» у меня ни в какую не получалось. Но мне не пришлось долго надрываться, соседка вскоре открыла дверь.

– Кто это тут ко мне пожаловал? – приветливо спросила она. – У, какой хорошенький пушистик, дымчатый! Чистенький, ухоженный – сразу видно, домашний. Потерялся, малыш? У нас тут ни у кого таких красавцев не было.

Она вздохнула:

– Взяла бы я тебя к себе, да куда? У меня и так уже семнадцать кошек! Соседи злятся, пишут жалобы… Нет, Дымок, ты уж прости, покормить я тебя покормлю, а больше ничем помочь не смогу.

И она, шаркая старыми тапками, прошла к себе в квартиру за едой. Я облизнулся в предвкушении сытной котлетки или колбаски.

Но Любовь Петровна положила перед моим носом вонючую рыбью голову. Сырую!.. Я так и закрутил головой, отступил назад подальше от этой нестерпимой рыбьей вони. Запахи стали такими сильными! Теперь я чувствовал даже, чем пахнут мохнатые помпончики на тапках соседки, хоть она и стояла у самой двери.

А Любовь Петровна неодобрительно посмотрела на меня, покачала головой:

– Не хочешь? Ну, значит, не голодный. Извини, голубчик, вискасов у меня нету.

Я хотел сказать ей, что вискаса мне и не надо, и вообще никакого кошачьего корма. Я бы сейчас не отказался от простого мяконького белого хлебушка… Но говорить не получалось. Только тихое: «Мя-а-ааа..» – и всё.

А соседка уже повернулась и ушла в квартиру, унесла рыбью голову. Но вонь так и осталась в подъезде! Она висела смрадным облаком, и я сбежал на три пролёта вниз, чтобы не чуять запах рыбьей головы.

Только и там тоже пахло не сосисками. В нос ударил противный запах от мусоропровода.

От запахов некуда было деваться! Они окружали повсюду. Я притаился у входной двери, и как только кто-то приоткрыл её, выскочил наружу.

Лучше бы я этого не делал!

На улице оказалось не просто холодно – мороз так и обжигал даже сквозь густую шерсть. А лапки-то снизу совсем голые, мягкие подушечки сразу стали примерзать к снежному насту.

Тут ещё и ветер налетел: пронзительный, пробирающий насквозь.

Х-холоди-ина!.. Я рванул что есть духу в ближайшую подворотню, чтобы укрыться хотя бы от ветра.

И тут навстречу мне выступил Пират. Он увидел меня и сразу так и вздыбился, совсем как тогда, когда я хотел заманить его на балкон.

– Ты-ы? – грозно зашипел он. До меня не сразу и дошло, что, оказывается, я теперь понимаю кошачий язык. Я просто ответил:

– Я-а… Здрассте, дяденька Пират…

– Я тебе – не дяденька! Барбос из конуры тебе дяденька!.. – возмущённо рявкнул кот. – А ну брысь отсюда – и чтоб духу твоего не было на моём дворе! Не то в клочья р-разорр-рву!

И так решительно двинулся в мою сторону, что я счёл за лучшее выскочить из подворотни. А кот ещё и лапой указал – вон со двора! Так что я не стал задерживаться, неловко побежал, больно обдирая подушечки лапок о колкие льдинки под ногами.

 

Голос-невидимка

Я бочком-бочком тихонько протиснулся на соседний двор. Здесь тоже жили уличные кошки и коты, но они словно и не заметили появления ещё одного приблудившегося котёнка, и я чуточку приободрился. В арке между домами я нашёл старую газету. От неё жутко воняло типографской краской, но я решил не обращать на это внимания. И вообще надо же как-то жить.

Эх, как пригодились бы мне сейчас мои не слишком умелые, но всё-таки человеческие пальцы! Лапами было не очень просто сбить в какое-то подобие птичьего гнезда газетный ком. Но зато внутри этого бумажного жилища было потеплее, чем на открытом морозе и ветру. Я свернулся клубочком, спрятал иззябшие лапки под животиком, а хвост обмотал вокруг тела, укрыл им голову. Угрелся и задремал.

Мне снилось что-то жуткое… Одноухий Пират горестно смотрел на того несчастного котёныша, которого я додумался сбросить с балкона. Я было запротестовал: ничё подобного, он же сам свалился! Но чей-то невидимый голос внутри меня сурово оборвал моё нытьё: нет уж, это ты во всём виноват! Если бы ты не потащил котёнка на балкон, он сейчас был бы здоровёхонек! С чего бы ему – забираться на пятый этаж и бросаться вниз! Это, брат, лукавство!

Я и слова такого не слыхал: лукавство. Но сразу догадался, что ничего хорошего в нём нет.
А голос продолжал:

– Вот смотри теперь, как больно бедному Мурзику! Ты всё себя жалеешь: бедный я несчастный, один-одинёшенек, холоднёшенек-голоднёшенек… А о нём ты подумал? У него передняя левая лапка сломана, а правая сильно ушиблена. И лёгкие повредились от удара при падении. И если теперь он умрёт от воспаления лёгких, ты навсегда останешься котёнком!

– Как – навсегда? Я же… челове-ек!

– Ты – человек? Неправда! Человек не бывает таким бездушным. Э, да что ты понимаешь, у тебя все мысли только о себе. Экспериментатор несчастный!
– Ну я же не знал… – канючил я, хоть и понимал уже, что оправдаться не удастся. Этот невидимка внутри почему-то совершенно не жалел меня, а думал только о зашибленном Мурзике. И мне тоже стало жалко Мурзёнка, даже в носу защипало. Я вспомнил, как он плюхнулся вниз, как мучительно карабкался из сугроба и как потом пополз, волоча отбитые лапки…

Я проснулся.

В арке было темно, уже наступила ночь. Кошачье зрение оказалось очень сильным, я прекрасно видел в темноте. Открытый загривок безжалостно теребил ледяной ветер, и я опять съёжился, поджал лапки.

Что же теперь делать?

Есть ужасно хотелось, но перед глазами стояла картина: маленький Мурзик лежит, дрожа, на голом снегу, и ему сейчас куда хуже моего. Я-то здоровый, а он ни еды не может сам добыть, ни питья.

Бедный малыш…

Я вывалился из своего газетного жилища, и сразу задрожал от стужи.

Но Мурзику ещё холоднее! И ведь правда – это я виноват, что он сейчас мучается, а может быть, и вообще умрёт.

А как же я его найду? Как пройду мимо Пирата? Он ведь, если увидит меня на нашем дворе, разорвёт в клочья! Что-что, а уж это я усвоил: он слов на ветер не бросает.

Но Мурзик!..

И я крадучись пошёл к такому знакомому двору.

В поисках Мурзика

На моё счастье, Пирата поблизости не было. Сверкнули чьи-то зелёные глаза, но это был не Пират. Тощая хромая кошка мурзилась над рыбьей головой – похоже, той самой, которой меня угощала добрая Любовь Петровна. Я несмело сделал пару шагов в сторону кошки, она сердито заурчала, вскинулась: не подходи, это моя добыча!

– Простите, – робко начал я. – Не хочу мешать вашему ужину…

– Так и не мешай! – огрызнулась кошка.

– Я хотел спросить… Вы не знаете, где сейчас Мурзик… Маленький такой полосатенький котёнок…

– А, тот бедняга, которого злой мальчишка сбросил с балкона? – она нехотя оторвалась от еды, покачала головой. – Не жилец он, не жилец…

Я почувствовал, как глаза мои заслезились от ветра.

– Но где же он? – прошептал я.

– Вон там, — она махнула лапкой в сторону детской площадки. И я, пошатываясь от сбивающих с ног порывов ветра, побежал в указанную сторону.

Котёнка я нашёл возле занесённых снегом качелей. Он лежал в маленькой ямке среди снега и дрожал. У него даже не было сил пищать.

Я медленно подошёл поближе и позвал:

– Мурзик, Мурзик!..

Котёныш открыл глаза, посмотрел, не узнавая.

– Мурзик, тебе очень плохо? – спросил я. Он приподнялся – и тут же со стоном рухнул на животик, больные лапки торчали в разные стороны.

– Бо-ольно!.. – услышал я жалобный голосок.

– Мурзинька, тебе нельзя здесь оставаться, ты замёрзнешь! – сказал я.

– Уже з-замерзаю! – пискнул Мурзик.

– Подожди немного, я сейчас!..

Я опрометью бросился к своему газетному гнезду. Добежав, я вцепился зубами в отвернувшийся край листа и поволок его за собой туда, в когда-то мой, а теперь запретный двор, на детскую площадку. Ветер будто задался целью помешать мне – так и рвал из моих сжатых зубов противно пахнущий лист, сильными порывами лист уносило в сторону от тропинки – и меня вместе с ним. Наверное, семь потов сошло с меня, пока я пыхтя дотащил этот лист до качелей. А потом ещё и втянул на него ставшего таким тяжёлым Мурзика.

– Ничего, – приговаривал я, – как-нибудь дотащу тебя в свою арку. Там тепло… Ну не совсем тепло, но всё-таки…

Хорошо, что под ногами был утоптанный снег, лист очень медленно, но скользил по нему, и я – сам удивлялся, как, но всё же мог тащить его. О-ох, до чего же тяжело это было! Лист не выдерживал, рвался, оставляя в зубах мелкие клочки старой бумаги. Тогда я стал чередовать: то – тянуть эти газетные сани, то толкать сзади. Стараясь при этом окончательно не изувечить маленького страдальца.

В очередной раз толкая перед собой лист с Мурзиком, я наткнулся на какую-то преграду. Поднял глаза и… Ой, ма-амочка, передо мной стоял Пират!

Грозный кот встопорщил единственное ухо.

– Та-ак… И куда же это мы тащим котёнка? Ещё позаба-авиться захотелос-сь? – прошипел он обманчиво сладким голосом. Глазищи кота превратились в узенькие жёлтые щёлочки, хвост ритмично ударял по его облезлым бокам.

Всё обмерло у меня внутри. Разорвёт, точно разорвёт! Бежать, пока не поздно?

Я сглотнул густую слюну.

– Я хочу ему помочь, – тихо промолвил я.

– Спаси-ибо большое, ты уже помог ему утром, – всё так же ласково-смиренно шипел кот. Но я-то видел, какие злобные уголья разгорались в глубине жёлтых щёлочек!

– Я правда хочу помочь! – в отчаянии воскликнул я. – Здесь неподалёку тихая арка, там не так сильно дует.

Угольки погасли. Кот посмотрел на меня внимательным взглядом, будто просвечивая насквозь, потом устало опустил голову.

– А ты не врёшь, – голос его был задумчив и спокоен. – Что ж, ему и правда надо укрыться от ветра. Показывай, где твоя тихая арка. Потащили!

И он ухватился зубами с левого края, а я примостился справа.

Вдвоём мы кое-как дотащили Мурзика в мою арку. Пират покачал головой, фыркнул:

– И это ты считаешь надёжным убежищем? Да ему у качелей было спокойнее! Утром дворник выметет вас обоих метлой, не пожалеет, что Мурзик больной. Нет, давай назад. Видел – там есть маленький домик на площадке? Он почти занесён снегом, дети туда сейчас не ходят играть. Вот там ты укроешь котёнка на время.

И мы потащили Мурзика обратно. Как нам это удалось – не знаю! Если бы не Пират, я один ни за что не сумел бы дотащить весь изодранный лист к игрушечному домику. Но даже сильный кот тяжело дышал, когда мы наконец-то втянули обрывки листа в домик, а я просто рухнул рядом с Мурзиком, не в силах шевельнуться. Котёнок доверчиво привалился ко мне дрожащим тельцем. Пират стоял у входа и молча глядел на нас. Потом проскрипел:

– Пожалел, значит… Ну жалей, ухаживай, брат милосердия. А если он умрёт, я тебя – разорву!

Глаза его скорбно и гневно блеснули, он повернулся и затрусил к мусорному контейнеру. Через несколько минут он вернулся и положил перед Мурзиком почти нетронутое куриное крылышко с хорошими кусочками мяса. Я и сам когда-то, когда был мальчишкой, тоже, бывало, чуть кусну такое вот крылышко – и бросаю недоеденным…

Котёнок открыл глаза:

– Папка! – шепнул он радостно.

Так вот почему Пират так переживал из-за этого малыша! А кот ткнул лапой в угощение:

– Ешь! – буркнул сиплым голосом.

И с самым равнодушным видом лениво вышел из домика.

 

На добычу…

Притихший на время голод с новой силой набросился на меня. Я слушал, как котёнок смачно грызёт нежные куриные косточки, ноздри щекотал соблазнительный аромат, и в желудке у меня начало резать, словно ножом. И я отправился на поиски еды – предупредив Мурзика, что скоро вернусь.

Он не знал, кто я такой, и всем своим доверчивым сердечком потянулся ко мне, считая своим настоящим другом. А Пират не ради меня хранил мою тайну – жалел сына. Меня-то он бы давно растерзал, если бы не увидел, что я пытаюсь как-то помочь его больному малышу. И хоть теперь и сам я был таким же слабым котёнком, всё же мой прошлый человеческий опыт мог пригодиться. А ведь люди могут очень многое!

И только поэтому кот до поры до времени щадил меня.

Я размышлял об этом, пробираясь по снежному насту к контейнеру с отбросами. Выбирать не приходилось: если я сейчас хоть чего-нибудь не поем, долго мне не протянуть.

И мне повезло!

Прямо на тропинке я увидел брошенную кем-то хлебную корку. Она промёрзла насквозь и была твёрдой и холодной, как кусок льда. Но я вцепился в неё, не обращая внимания на лежащий чуть поодаль пакетик с остатками какого-то корма – не то кошачьего, не то собачьего. Впрочем, боковым зрением я его заприметил и лапой пододвинул к себе поближе. Пригодится! Мурзика надо усиленно кормить. И как только через силу догрыз свою корку, я схватил в зубы пакетик и потащил его к домику.

– А ну стой, ворюга! Это наша территория! – услышал я угрожающие крики. И увидел стайку дворовых кошек, обступивших меня с трёх сторон. Свободным оставался только путь назад, но я не мог отступить! Блаженная сытость, разлившаяся в желудке, придала сил, а в домике меня ждал Мурзик.

И я быстрым движением бросил под ноги пакетик с мясом и уселся сверху. Оскалил зубы, встопорщился:

– Пошли прочь, бродяги! Ничего я вам не дам! Это для Мурзика!

– Смотри-ка, да он ещё не понял! – удивился тощий пронырливый шкет с наполовину оборванным хвостом. – Ну так мы умее-ем объяснять, специально для непонятливых.

– Пойдут клочки по закоулочкам! – подхватил мрачным голосом флегматичный толстяк.

– Что за шум, а драки нет? – послышался знакомый рык, и рядом с толстячком уселся Пират.

– Будет драка, будет! – радостно пообещал проныра. – Точнее, избиение младенца!

– Ты глянь, Пират, – возмущённо вторил ему третий котяра, грязно-серой масти. – Этот сопливый чужак нагло припёрся на наш двор, захватил нашу еду, да ещё и не отдаёт!

– Видишь ли, это он какому-то Муурррзику несёт, — басил толстяк.

У Пирата встопорщились усы.

– Мур-рзику? Это правда? – строго спросил он у меня.

Я ответил:

– Конечно, правда. Я сырое мясо не ем.

– Не ест. Мальчишка не врёт! – раздумчиво проговорил Пират. – Вот что, братва, придётся вам его отпустить.

– Ты чё, Пират! – коты завыли на разные голоса, убеждая хозяина двора в том, что он явно погорячился. Вот – мясо, вот – какой-то юнец, которого отмутузить, чтоб неповадно было, а мясо слопать – и дело с концом! Но Пират рубанул хвостом, пресекая споры:

– Всё! Я сказал – отпустить мальца!

Коты, недовольно поджав хвосты, побрели на помойку. А я опять подхватил пакет с мясом и поволок его к домику, где меня ждал Мурзик.

Пират проводил меня взглядом до самого домика. И когда я уже был у входа, злобно оскалился и тихо, чтобы не услышал Мурзик, рыкнул:

– Ненавижу тебя! Ненавижу!.. Так и знай: умрёт Мурзик – я тебя прикончу!

У меня пакетик выпал из разжатых зубов. Ну что же это такое, я стараюсь помочь котёнышу, а Пират только и грозит. И ведь не помилует, не пожалеет! Убежать, что ли, пока не поздно?

Я вздохнул и подхватил поудобнее изжёванный край пакетика. Прислушался.

Мурзик спал, тихонько постанывая во сне. Я подтащил мясо прямо к его осунувшейся мордочке.

Котёныш учуял мясо и открыл глаза, благодарно пискнул:

– Ды-ымка, спасибо тебе! Какой же ты хороший…

Дышал он натужно, в лёгких хрипело. И есть ему было трудно. Но всё же он подобрал кусочки мяса, до последней крошечки, и ещё вылизал опустевший пакетик. А потом опять провалился в болезненный сон.

Я лежал рядом с ним, стараясь согревать его своим теплом, и думал, что же делать. Как помочь умирающему котёнку?..

У подъезда

Тёмная тень закрыла нижнюю часть входа. Пират тихонько проскользнул внутрь домика. Прислушался, подполз и лёг рядом с сыном. Повернул голову ко мне и тихо-тихо проговорил:

– Если бы не зима, я бы уж как-нибудь утащил его за город и нашёл для него нужные травы. А сейчас…

А я подумал, что если бы не зима, Мурзик просто разбился бы о голый асфальт… Кажется, эта же мысль пришла в голову и его отцу, потому что глаза Пирата вспыхнули жаркой ненавистью. Я втянул голову в плечи, ожидая, что вот сейчас котище хватит меня своей когтистой лапой – и всё… Но он только хлестнул по мёрзлому полу хвостом, как бичом, и отвернулся от меня.

Я решился:

– Послушайте, а что если отнести Мурзика к нашей соседке? Любовь Петровна добрая. Взять к себе, наверное, не возьмёт, но может пойти с ним в ветлечебницу. Там ветеринары его вылечат…

Кот пошевелил рваным ухом.

– Думаешь, получится? Ну давай, попробуем!

Потом уже я узнал, что проще всего было бы Пирату взять Мурзика в зубы – за оттопыривающуюся шкурку на загривке – и нести самому. Так обычно кошки носят своих малышей. Вот только у Мурзика были повреждены лапки и всё нутро отбито, поэтому надо было перемещать его со всей осторожностью. Тут-то и пригодился придуманный мной способ: мы опять попытались втянуть котёнка на газетный лист. Но драная бумага уже ни на что, кроме подстилки, не годилась. Тогда Пират помчался на помойку и вскоре вернулся с почти целой картонной коробкой. Хоть она и была тяжелее, зато куда прочнее, чем газета, и тащить в ней Мурзика было немножечко поудобнее. А может, это мы с Пиратом уже приладились вдвоём таскать Мурзика.

Целых полчаса мы то тянули, то толкали коробку с Мурзёнком, пока не оказались у нашего подъезда. Но… – как же мы не подумали: мы ведь просто не сможем втащить Мурзика в подъезд, даже если кто-то откроет дверь. Сами-то мы легко прошмыгнём внутрь, а больного котёнка никак не втянуть, его прихлопнет стальная дверь. К тому же в этот ранний час никто не входил и не выходил из подъезда.

И тут – удача!

Дверь со скрежетом открылась, и из подъезда вышла Любовь Петровна. Я метнулся к ней под ноги, и подслеповатая старушка чуть не наступила мне на лапки.

– Котик, тебе поесть? – спросила она ласково. – Сейчас, сейчас…

Я замотал головой и приподнялся на задних лапках, указывая передними на лежавшего чуть поодаль Мурзика.

Любовь Петровна изумилась:

– Ишь ты, да вас тут двое!

Пират предусмотрительно спрятался за угол: Любовь Петровна, как и все в нашем дворе, считала его наглым разбойником и терпеть не могла.

Старушка наклонилась над Мурзиком, осторожно взяла его на руки.

– Что же это с тобой, маленький! – приговаривала она, рассматривая котёнка. – Лапка болтается, кажется, она сломана. И дышишь так плохо… Бедненький, я тебе ничем помочь не могу! Ну лапку ещё можно бы перебинтовать, срастётся. А больные лёгкие ведь не вылечить! Нет, не жилец ты, махонький!

И она хотела положить котёнка обратно. Я кинулся к ней, умоляюще замяукал. Я кричал что есть мочи:

– Ну пожалуйста, спасите Мурзика! Вы же взрослая, вы человек, вы сможете!..

И как ни странно, она поняла. Наверное, сказался долгий опыт общения с кошачьим племенем.

– Ты что же, дымчатый, просишь за своего братишку? Глупенький, да разве я бы его бросила, если бы могла помочь? В ветлечебнице без денег не примут, а у меня осталось как раз – дотянуть до пенсии. Лапку я ему перевяжу, – она достала из кармана чистый платочек. – А больше ничем помочь не смогу. Уж простите…

Она нашла небольшую щепочку и прибинтовала её к левой лапке Мурзика.

– Вот, наложила шину, – объяснила она, словно я был настоящим мальчишкой и мог всё понимать. А я и понимал. – Когда лапка срастётся, можно будет снять повязку. Я смотрю, ты умный, догадаешься, как и что сделать. Ну а больше уж ничего я для вас сделать не могу. Вот только оставлю немножко корма.

Она бережно положила котёнка на место, достала из кошёлки кулёчек с сухим кормом, насыпала перед ним. Мурзик набросился на еду. Хоть мы с Пиратом и хорошо накормили его ночью, а в такой мороз есть хочется сильнее, чем всегда.

Старушка правой рукой перекрестила Мурзика: Господи, помоги! – и пошла дальше, во дворе её уже ждали другие голодные кошки. Пират выпрыгнул из-за угла.

– Ну что, что она сказала? – спросил нетерпеливо

– Ничего… – я не мог скрыть своей досады. – Денег у неё нет. А без денег котят не лечат.

– А что это за штука такая – денег? – Пират готов был пойти куда угодно и найти что угодно, лишь бы спасти сына. Ну как объяснить уличному коту, что такое деньги? Я и сам-то не очень хорошо понимал, как получается, что от каких-то бумажек зависит жизнь Мурзика.

А Пират ждал моего ответа.

И в этот момент во двор вкатила милицейская машина. Остановилась в нескольких метрах от нас, и из неё вышла… моя мама! Заплаканная, с потёками туши под глазами, вязаная шапка сбилась на бок, волосы растрепались.

Её что – забирали в милицию? За что?..

Я уже хотел броситься к милиционерам и крикнуть, что моя мама хорошая, она ни в чём не виновата! – но в это время мама обернулась к машине и дрожащим от слёз голосом попросила сидевшего на переднем сиденье милиционера:

– Я вас очень прошу, Андрей Иванович, как только хоть что-нибудь узнаете о моем сыне, позвоните!

Ой, да это ведь она с милицией разыскивает меня! У меня лапки так и напружились, я чуть было не кинулся с воплем: мамочка, я живой, вот он я! – но вовремя вспомнил, что для неё я теперь только котёнок. Гадкий помоечный котёнок, которому не место в её уютной квартирке.

И тут мама сама увидела меня. Губы её задрожали:

– Это же тот котёнок, которого Дима принёс домой. Ну… иди ко мне, Дымка…

Она взяла меня на руки, и хоть теперь я действительно был грязным и вонючим, она не отшвырнула меня, а бережно прижала к себе.

Я крикнул Пирату:

– Не думай, я не брошу Мурзика! Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы его спасти!

Пират ощерился и отвернулся. Весь его понурый вид выражал полную безысходность и безнадежность.

Никто теперь не поможет его бедному маленькому умирающему сыночку!

 

 

 

Побег

Через полчаса я, чисто вымытый, насухо вытертый полотенцем и даже причёсанный, сидел у кухонного стола и мурлыкал над котлетой. У нас никогда не было кошек, поэтому и специального корма не нашлось (чему я был только рад!). Мама положила мне в чайное блюдечко котлетку, и я обрадовано заурчал. Вкуснотища!..

Одно плохо: мама не спускала с меня задумчивых глаз. А ведь я хотел оставить кусочек котлеты для Мурзика.

Вообще-то это была уже третья котлетка. Первые две я и сам не заметил, как проглотил. И только потом спохватился: ой, что же я, а Мурзик!..

Я пригляделся и понял, что мама смотрела вовсе не на меня, а словно бы сквозь меня. Мысли её были далеко отсюда, и я рискнул – быстренько затолкал почти целую котлету под кухонный стол, а сам нахально стал клянчить ещё. Мама машинально открыла холодильник и достала кусок нежной ветчины, отрезала аккуратный ломтик и положила на блюдечко. И даже не заметила, что ломтик тут же перекочевал под стол. Но тут она словно очнулась, встряхнула головой.

– Поел? Ну вот и хорошо, – сказала она. – Хватит, а то животик заболит, объедаться вредно! Пойдём в комнату.

Мама взяла меня на руки, погладила по пушистой спинке. Посмотрела удивлённо:

– Надо же, какой странный котёнок! Никогда не видала кошек с карими глазами. И взгляд – прямо как у Димки… Ой, ну что я такое говорю! – оборвала она саму себя. – Глупость какая-то… Как будто я много кошек видала. Значит, бывают и такие – кареглазые. Ох, Димка мой, Димка – вот уже и в котёнке мне мерещишься!..

Она с грустным вздохом присела в кресло – и тут же забылась неспокойным сном. Похоже, она совсем не спала этой ночью и очень устала. Мне было очень жалко маму. Если бы я только мог объяснить, что я и есть её пропавший Димка!.. Но – как?..

В домашнем тепле и меня разморило, хотелось свернуться клубочком и сладко уснуть у мамы на коленях. Но я стряхнул дремоту: не время!

Я огляделся и очень обрадовался. Дверца секретера, за которой мама хранила лекарства, была открыта. В несколько прыжков, с кресла на стол, со стола на секретер, я оказался прямо посреди маминой аптечки. Здесь остро пахло валокордином и ещё какими-то снадобьями. Ох, это же маме было плохо, и она пила лекарство… – от этой мысли мне самому поплохело. Но я заставил себя собраться. Другого такого случая не будет!

Так, градусник брать не стоит – всё равно я не смогу его поставить котёнку. А вот лекарства… Аспирин: это же как раз то, что надо от высокой температуры! Я насчитал пять таблеток – наверное, хватит. А это таблетки от кашля… И вот ещё – в самом начале зимы я простыл, и мама давала мне этот анти… – ага, антибиотик. Я складывал нужные таблетки в пустой целлофановый пакетик, а сам чутко прислушивался, не проснулась бы мама. С пакетиком в зубах я спрыгнул на стол, потом на пол… пробежал в кухню и извлёк из своего тайничка котлетку и ломтик ветчины. Лапой затолкал еду в тот же пакет, перехватил зубами поудобнее, чтобы не растерять свои сокровища.

Всё это надо было отнести Мурзику. Но как выбраться наружу? Я заметался по квартире в поисках выхода. И почувствовал, что от пола повеяло холодом. Да ведь дверь на балкон приоткрыта! Мама выходила посмотреть во двор, не пришёл ли её сынок, – а запереть дверь, когда вернулась в комнату, забыла. В другое время она, уж конечно, не забыла бы, но сейчас так устала, что просто провалилась в тревожный сон.

Я протащил свой пакет через всю комнату к балконной двери, откуда уже вовсю несло холодным ветром. После купания холод ощущался особенно сильно, меня так и затрясло. Но я не стал медлить. Скорее, пока мама спит!..

На балконе было ничуть не теплее, чем на улице. Ветер так и шнырял между прутьями решётчатой оградки, а через щель между дверью и косяком виднелась соблазнительно уютная тёплая комната. «Брось ты этот пакет – и дуй назад, – услышал я чей-то вкрадчивый шёпот. Или это мне послышалось в посвисте ветра? – Дома тепло, хорош-шш-шо-о, к маме прижмёшься, угрееш-ш-ш-шься!..»

Я замотал головой, вытряхивая из ушей эти уговоры.

Да, дома хорошо и тепло. И мама меня теперь уже, наверное, не выбросит.

Но – Мурзик! Из-за меня он погибнет.

Я заторопился к краю балкона. Глянул вниз – и голова закружилась. Ничего себе, какая высота!

Что-то проскрежетало внизу, и я увидел, что Пират в одиночку толкает картонный ящик с сыном – как раз мимо нашего балкона. Я окликнул его:

– Эй, Пират, я нашёл лекарства, сейчас сброшу!

Пират поднял голову, посмотрел в мою сторону. Он весь взмок от натуги, шерсть слиплась комьями. Всё это я разглядел только благодаря необычайной остроте моего нового – кошачьего – зрения.

Кот изумился:

– Ишь ты, не забыл о Мурзике?

Я молча мотнул головой: как тут забудешь!.. – и столкнул пакетик вниз.

Пакетик со свистом ухнул прямо к ногам Пирата. Кот тут же схватил его зубами и положил в коробку, рядом с Мурзиком. А я сбросил вниз ещё и старое махровое полотенце, валявшееся на балконе, – из него получится неплохое одеяло для больного котёнка!

Теперь – самое трудное.

Надо как-то спуститься вниз. Ведь без меня Пират даже не поймёт, что делать с таблетками. Надо спускаться. Но как? С такой высоты!

Я осторожно подполз к металлической планке, примерился. Под нашим балконом был ещё один, соседский, а под ним виднелись другие решётчатые балкончики, один над другим. Хорошо бы спрыгнуть точно на натянутую на балконе четвёртого этажа бельевую верёвку, да ведь промахнёшься – пожалуй, и костей не соберёшь. Вон как Мурзик искалечился, а ведь он всё-таки хоть и маленький, да настоящий, не понарошенский кот.

Такого страха, как теперь, мне никогда ещё не приходилось терпеть. Ветер опять попытался шепнуть мне, чтобы я не валял дурака и поспешил в тёплышко, к маме. Даже настойчиво подтолкнул меня к двери. Но я повернулся и бочком-бочком протиснулся на прежнее место.

Очень хотелось зажмуриться от страха, но тогда я точно сверзился бы мимо верёвки. И я заставил себя держать глаза открытыми. Я шагнул вниз – и с пронзительным воплем шмякнулся вниз. В последний миг успел зацепиться когтями за верёвку и повис, раскачиваясь на ней всем телом.

Мама услышала мой вопль и вскочила, вскрикнула:

– Дымка, ты где? Кис-кис-ки-ис!

Сейчас она увидит открытую дверь, выйдет на балкон – и заметит меня! Я снова разжал лапы и пролетел сразу два этажа, каким-то чудом зацепился когтями за решётку последнего балкона, нависающего над выметенным до голого асфальта тротуаром. Внизу подо мной нетерпеливо переминался с лапы на лапу встревоженный Пират.

– Куд-да же ты! – сердито шипел он. – Свалишься, неумеха, я с тобой нянчиться не буду, не надейся!

Мама вышла на балкон, перегнулась через перильца. И сразу увидела меня, неловко повисшего на балконе второго этажа, и обозлённого Пирата внизу.

– Дымка, бедненький котик! Держись, мой маленький, сейчас я тебя сниму! – крикнула она. – Потерпи чуточку: я спущусь к соседям, выйду на балкон и заберу тебя. А ты – брысь, негодник! – это уже Пирату. Наглый кот только сверкнул в её сторону глазами и продолжал ругать меня:

– Ну ты, альпинист-неудачник, долго ещё висеть собираешься?

Я всеми четырьмя лапами обхватил резную деревянную балясину (соседи украсили свой балкон под старину) и сполз по ней до бетонной плиты. Сломанный коготь на правой передней лапке болел, но мне было не до этого. Вот-вот придёт мама, заберёт меня домой – и тогда уж не выбраться из квартиры. Чутким кошачьим слухом я уже услышал доносящиеся из квартиры звонки. Соседи не открывали дверь – видно, никого не было дома.

Я пробежал через балкончик к самой стене дома и начал осторожно, цепляясь когтями за малейшие выбоинки в стене, сползать вниз. Казалось, это длилось целую вечность. И тут я услышал совсем рядом взволнованный мамин голос:

– Дымочка, Дымка, ползи ко мне, котёночек, сейчас я тебя сниму!

Мама уже стояла на тротуаре – в тонком халатике и шлёпанцах, совсем замёрзшая, она не замечала ледяного ветра. Во взгляде её я читал страх за бедного котёнка, карабкающегося по отвесной стене дома. Кажется, я даже слышал, как часто-часто бьётся её сердце в тревоге за этого странного кареглазого котёнка. Она протянула ко мне руки…

Но я отклонился и шлёпнулся вниз, мимо тёплых маминых рук, больно ударился обо что-то твёрдое, как камень, почти сразу вскочил на ноги и задал стрекача. Я промчался за угол дома, на бегу крикнув Пирату:

– Встретимся в домике!

И через несколько минут уже сидел в своём убежище, осторожно выглядывая наружу: не идёт ли мама. Но мама потеряла меня из виду, а на улице было так холодно… Она ещё немного покискискала, позвала потерянного котишку, а потом ушла домой. Теперь я смог потихоньку выбраться из домика и поторопиться на помощь Пирату. Он, бедняга, уже выбился из сил. Вдвоём нам всё-таки было легче дотащить коробку с Мурзиком в игрушечный домик.

Добрый доктор Айболит…

Это про меня. Это я теперь – Айболит, потому что лечу больного Мурзёныша.

Нет, конечно, Пират первым делом решил сам вылечить сыночка. Хорошо, что я увидел, как он, пыхтя, изо всех сил пытается разжать зубы отчаянно мотающего головой Мурзика и втиснуть ему в ротик большущую таблетку аспирина.

– Ты чё-оо! – заорал я и подскочил к Пирату, забыв о своём страхе перед ним. – Ты чё – спятил? Ну-ка, брысь!.. – ещё и лапой толкнул его в бок.

И кот сконфуженно съёжился, втянул голову в плечи.

– А чё – я хотел… Ну ты сам тогда давай лечи его, раз такое дело… – пробормотал он смущённо.

Я деловито отряхнул лапки, посмотрел на них с сомнением: да, не сказать, чтобы они были такими уж чистыми… Но мне же не операцию делать!

Я сухим голосом объяснил Пирату, что целая таблетка аспирина просто сожгла бы животик Мурзика. Ему надо давать по маленькой крошечке всех принесённых мной лекарств.

Притихший Пират наблюдал за мной, стараясь вникнуть в суть лечения. А я попытался лапками отколупнуть крупинку от таблетки. Но это мне не удалось. Тогда я цапнул краешек таблетки зубами – и чуть не взвыл. Противно, жуть! Да ещё и жжёт во рту. Но делать нечего, я отгрыз сначала крупицу аспирина, потом – столько же антибиотика, потом – таблетки от кашля. Не знаю, сможет ли выпить всё это Мурзик, а я уже наглотался…

– Вот это всё надо ему скормить, – показал Пирату. – Но лекарства он должен чем-то запить, а воды у нас нет.

– Будет, – деловито кивнул кот. Зачерпнул лапой пригоршню снега и положил себе в рот. Скривился, но удержал во рту.

Вдвоём мы кое-как заставили Мурзика проглотить лекарства, и сразу Пират из своего рта налил на язычок котёнка талую воду. Мурзик ещё немного попищал обиженно:

– Гадость какая-то! Издеваются над маленьким…

А потом закрыл глазёнки и крепко уснул. Я лежал, привалившись к левому бочку котёнка, и чутко прислушивался к его дыханию. Мне казалось, что он стал чуточку полегче дышать.

Пират, прижавшийся к правому боку сына, тоже долго слушал его хырчание.

– По-моему, он стал меньше хрипеть, – прошептал он, обращаясь ко мне. И я подтвердил: вот и я тоже почти не слышу хрипов.

Надежда вернулась – и до чего же радостно было видеть, что котёнок понемножку начинает выздоравливать!

Нужна целебная трава!

Но не так-то легко вылечить больные лёгкие! Пару дней казалось, что дело вовсю идет на поправку, а на третий день болезнь опять проявилась – как будто мы с Пиратом и не лечили Мурзёныша. Он уже терпеливо глотал грязно-белые крупинки лекарств, запивая их талой водой. Но в то утро горлышко у него так распухло, что он совсем не мог глотать даже малые частички таблеток. Мы с Пиратом измучились, но сделать ничего не могли.

– Надо растворить лекарство в воде, тогда Мурзик как-нибудь хоть понемножку сможет выпить, – додумался я. Кот уважительно согласился. С тех пор, как я сбежал от мамы, чтобы спасать его сына, Пират стал относиться ко мне совсем по-другому. В глазах его, когда он смотрел на меня, больше не было злости.

– А в чём – растворить? – спросил он меня.

– Если бы найти какую-нибудь плошку, блюдечко, хоть что-нибудь плоское… – протянул я задумчиво. Пират шевельнул рваным ухом.

– Угу. Сейчас поищу, – и он выбежал из домика. Я побежал за ним следом.

Сломанный коготь на моей лапке на удивление быстро поджил. А ещё я научился есть сырое мясо. Ну конечно, если был выбор между кусочком хлебца и мясом, я ел хлеб. Но когда больше ничего найти не удавалось, я не брезговал кошачьим кормом, который раздавала бездомным кошкам Любовь Петровна. На моё счастье она уже заметила, что мне больше всего по вкусу хлебушек, и всякий раз приносила немножко мякиша.

Пират легко вскарабкался в мусорный контейнер, а мне махнул лапой:

– Подожди внизу, я сам!

Он видел, что мне невероятно трудно заставлять себя рыться в гадких отбросах. Поначалу кот ворчал:

– Можно подумать, мне это доставляет удовольствие! – но потом смягчился. – Ну ладно, оставайся внизу.

Он сбрасывал мне свои находки, а я сторожил кусочки съестного от рыскавших поблизости голодных котов. Они с первой встречи усвоили, что связываться со мной не стоит – боялись Пирата, – и только ворчали:

– Ну, подкараулим как-нибудь одного, без Пирата, вот уж тогда за всё отыграемся!

Довольно быстро Пирату удалось найти маленькую пластиковую баночку из-под чего-то кисломолочного.

– Пойдёт? – показал он мне посудину.

– Вполне!

И кот длинным пологим броском, чтобы не разбить об асфальт, бросил баночку точно на кучку мусора. А потом с довольным видом и сам спрыгнул наземь. Ещё и покосился на меня: как я – видел, какой бросок он сделал?.. Я не стал его разочаровывать, мяукнул:

– У-у, да ты спортсмен!

Он приосанился: да, вот такой я… Умелец…

Эх, видел бы кто, как мы лихо тащили-катили найденную баночку – точно взяли бы нас с Пиратом в цирк! А потом мы оба несколько раз набивали снегом свои рты и выливали в баночку талую воду. Не советую вам повторять этот способ: лучше просто налить воды из крана. А так – точно ангину схлопочешь! И зубы ломит от холода.

Правда, в кошачьем теле я стал намного крепче. И заживало на мне всё мигом – как на собаке. И простуда почти не брала. Так – иногда немного покашливал, но в общем-то я оказался достаточно выносливым. Даже Пират это признал.

Ну так вот, когда воды набралось сколько нужно, мы положили в неё крупицы лекарств и я осторожненько размешал всё это передней лапкой. А прежде хорошенько протёр её снегом – для чистоты. Не хватало ещё вместе с пойлом добавить больному котёнку всяких микробов!

Потом бедный Мурзик через силу пил эту жуткую гадость, а когда выпил, мы его опять укутали тёплым одеялом и сами вдвоём привалились по бокам, и малыш уснул.

Но нам не спалось.

– Слушай, по-моему, ему уже лекарства плохо помогают, – прошептал Пират. – Трава целебная нужна!

– Где же её взять! – пискнул я с отчаянием.

– Где… Искать надо. Ты побудь с Мурзиком, а я пойду, поищу.

– Но кругом же снег… Как отыскать траву под таким толстым слоем снега?

– А лапы на что? – кот с гордостью помахал перед моим носом крепкими когтистыми лапами. – Я постараюсь вернуться поскорее. Приглядывай…

Он уже вышел из домика, но, чуть помедлив, вернулся.

– Может получиться, что я не сразу найду траву. И вообще – мало ли что… Обещаешь заботиться о Мурзике? – спросил он строго.

– Обещаю! – я посмотрел прямо в глаза Пирату. Он нахмурился, тихонько вздохнул и заторопился на поиски целительной травы.

Где ты, Пират?..

Он не пришёл ни ночью, ни утром. И целый день я напрасно вглядывался в протоптанную нами тропинку между снежных кочек. Пирата не было. Я сам поил Мурзика лекарством, сам приносил ему еду. Один раз я чуть не попался в лапы своим заклятым врагам – уличным котам. Хорошо, вовремя заметил их приближение и успел отбежать с кусочком заветренной колбаски в зубах.

Неужели Пират попал в беду?

Могло ведь случиться всё что угодно. Он мог угодить под колёса машины (как ни старался я втолковать коту, что дорогу можно переходить только на зелёный сигнал светофора, он так и не смог понять, что такое светофор и что значит – сигнал). На него могли напасть бродячие псы или – не лучше – злые мальчишки. Уж я-то знаю, на что они способны…

И Мурзик тоже очень волновался, то и дело спрашивал меня, где же его милый папка.

Ещё сначала он крепился, а потом стал горько плакать, звать отца.

Я попытался уговорить его: папа скоро придёт, он ушёл по делам… – но малыш не унимался.

– Мама тоже по делам ушла… – и где она? Я что теперь – совсем сироткой останусь?..

Тогда мне пришлось пригрозить, что если он сейчас же не перестанет плакать, уйду и я – и уж точно не вернусь!

Мурзик притих и только тихонько повсхлипывал, а потом успокоился, прижался ко мне и умоляюще глянул в глаза:

– Дымочка, ты меня не бросишь? Никуда не уйдешь?

– Не уйду, если ты хныкать не будешь.

И всё-таки – где же Пират? Уже второй вечер мы без него. Когда же он вернётся? И вернётся ли?..

От грустных размышлений меня оторвал жалобный писк Мурзика:

– Ды-ым, я есть хочу!

– Да у тебя же ещё немножко сухого корма осталось – погрызи!

– Ага-а, сам-то ты его не грызёшь, а меня пичкаешь чем попало…

Он капризничал, да ведь больным всегда хочется чего-нибудь вкусненького… Когда я болел, мама не знала, чем меня и накормить.

Я тяжело вздохнул. Идти к мусорному контейнеру, рыться в гадких отбросах не хотелось. Но – я теперь у Мурзика единственный кормилец. Надо идти.

– Ну ладно, ты пока подремли, а я схожу, поищу чего-нибудь повкуснее! – утешил я больного котёнка.

Я заботливо поправил сползшее с Мурзика одеяльце и, поёживаясь от мороза, вышел из домика.

Вроде бы только что занялись сумерки, но как быстро стемнело! Ночная тьма окутала заснеженный двор. В домах, обступивших неровный квадрат двора, зажглись окна. Вот и в нашей квартире светятся окна в большой комнате и на кухне. Мама, наверное, что-то готовит – а вдруг да звякнет звонок, и на пороге окажется её сынок Димка – изголодавшийся, замёрзший… Я так и представил себе, как мама бросается ко мне:

– Сынка мой, сынка, где же ты так долго был!.. Ну идём скорее, я твоих любимых пирожков с зелёным луком напекла. Сейчас горяченького чайку налью…

Нет, не думать об этом, не смотреть на мамины окна!..

Я с трудом отвёл глаза от жёлтых окошек и побежал в другую сторону, к мусорке. Снег совсем затвердел от мороза, и лапы скользили на хрусткой корке наста.

Не так-то просто вскарабкаться в контейнер маленькому котёнку! Хорошо, что дворники не убрали кучку старого хлама, и я взобрался сначала на сломанный стул, с него – на спинку от кровати, а уж оттуда – прямиком на мусорные пакеты, выброшенные в контейнер. Пришлось довольно долго копаться в них, преодолевая отвращение, пока я не наткнулся на совсем нетронутую котлету. Ну да – она уже была несвежей, с душком, но есть вполне можно, Мурзик от неё вряд ли откажется. Уж всё – лучше, чем слипшийся сухой корм.

С котлетой в зубах, я спрыгнул на снег. И…

– Ну вот ты и попа-ааался! – услышал я зловещее мяуканье прямо перед собой. Как же я не заметил Проныру: он, похоже, поджидал меня. А слева и справа неспешно выдвигались ещё две слишком хорошо памятные тени.

– Ты тут, небось, совсем соскучился без нас, – не унимался Проныра. – А мы – вот они.

– Ну-ка, чё ты там стянул – давай сюда! – рыкнул Толстяк.

А грязно-серый выгнул спину и зашипел:

– Это наш-ш-ше мяс-с-со! Вс-сё тут – наш-ш-шшше!

– Теперь тебе Пират не поможет! Всё – был король двора, да весь вышел! – Проныра так и затанцевал, вихляясь перед моим носом. Коты не спешили разделаться со мной, ведь теперь меня некому было защитить!

Я приготовился к бою – может быть, последнему в моей жизни.

Отбросив котлету за спину, я быстро прикрыл её хвостом, а сам сжался в комок. Бедный Мурзик, что же теперь будет с ним!

То ли темнота подвела, то ли собственное нетерпение, но жадные коты рванули ко мне одновременно – и столкнулись лбами! Ох и заорали же они противными голосами, ох и разозлились! Проныра надавал тумаков грязно-серому, тот вонзил зубы в лапу Толстяка, а Толстый набросился на Проныру. Они сцепились в рычащий и визжащий клубок и покатились по снегу.

Я не стал долго разглядывать это побоище и, подхватив котлету, кинулся наутёк. Может быть, мне и удалось бы сбежать, но кто-то из котов заметил это, крикнул: братва, держи мальца, не то удерёт! – и клубок распался. Коты помчались за мной.

Я был уже у самого домика – и припустил изо всех сил, торопясь хотя бы забросить котлету Мурзику. А потом уж – будь что будет!

И это мне удалось. Котлета шлёпнулась в глубине домика, рядом с крепко спящим Мурзиком. А сам я побежал что есть сил навстречу котам. Надо увести их подальше от моего маленького друга! Вот сейчас – отбежать в сторону… прижаться спиной к дереву… А может быть, взобраться на ветку?

Но – не успеть! – коты уже были рядом. Они злобно вращали зелёными и жёлтыми глазищами, выкрикивали самые страшные угрозы.

Что я могу – такой маленький?

Я огляделся. Прямо у моих ног лежали небольшие комышки льда. Что ж, получайте, зверюги – просто так меня не возьмёте!

И я изо всех сил ударил задними лапами в один комышек, направляя его прямо в Проныру, потом другой полетел в Толстяка, досталось и грязно-серому. Коты опешили. Они не ожидали такого отпора и даже струхнули. Но… маленькие комышки кончились, а те, что побольше, мне не сдвинуть с места, не то что – метнуть в кошачью стаю.

– Муррр-рзавец эдакий! – злобно зарычал Толстяк. – Отойди, братва, я его сам сейчас придушу! Нет – раздеру когтями!.. На котлеты разделаю!

Бежать было некуда.

 

Если только – вперёд, самому броситься на котов и погибнуть в битве… Прости, милая мама, что я никогда не вернусь!..

– Стоя-ать! – ой, да неужели… да нет – неужели это он, Пират?!.

Я, не стыдясь, заплакал от радости.

– Я вам что сказал: не трогать мальчишку! – Пират встал перед котами, заслоняя меня своей грозно вздыбленной спиной.

– Пира-атушка, да что-оо ты, – униженно заныл Проныра. – Мы и не думали его трогать, так – поиграть немножко хотели. А он не так понял… И вообще я тут не при чём: это всё Толстый, ему малец в глаз ледышкой залепил, а я… просто мимо проходил…

И он отбежал на несколько шагов назад, умильно глядя на вернувшегося короля двора.

Толстяк аж поперхнулся от возмущения:

– Пре… преда-атель! Да ты же сам первым подбивал. Ты говорил: Пирата больше нет, теперь мы сами будем хозяйничать во дворе!..

– А ну – брысь отсюда, все! И – попадитесь мне только под горячую лапу – не помилую!

Коты брызнули в разные стороны, не веря, что так легко отделались.

Но в темноте да в пылу свары они не успели разглядеть, что Пират только хорохорился перед ними, а сам был измучен, устал донельзя. Он еле приплёлся домой – с истёртыми в кровь лапами, зато с целым пакетом каких-то пахучих травинок. Этот пакет он дотащил до самого домика, но услышав кошачьи вопли, бросил его у входа и из последних сил побежал ко мне на выручку. Какое же счастье, что он подоспел вовремя!

Мы оба свалились на снег, еле дыша, и с полминуты полежали, приходя в себя. И только потом уже поднялись и побрели к домику. Там-то Пират и показал мне пакет с целебной травой.

– Тут не так уж далеко есть парк, – пояснил он мне, – вот там-то и растёт эта трава. Ох и помучился, пока нашёл да откопал из-под снега!… Ну зато теперь мы точно вылечим Мурзика!

А котёныш услышал наш разговор, приподнял голову и печально спросил:

– Пап, ты опять мне снишься? Лучше не надо, не снись, а то я опять заплачу, и Дымка от меня уйдёт!

Коты не краснеют? Ещё как краснеют! Только под густой шерстью этого не видно. Я почувствовал, как кровь горячей волной прилила к моей мордочке.

– Да не уйду я никуда, не бойся! И отец тебе не снится.

– Пра-авда? Папка, ты пришёл?

Мурзик вскочил и на радостях чуть не сшиб отца с ног.

Пират изумлённо заметил, что к левой лапке сына уже не привязана щепочка-шина. Перехватив его взгляд, котёнок заулыбался, расхвастался:

– А у меня совсем прошли обе лапки! И правая не болит, и левая срослась. Дымка снял повязку, прям зубами разгрыз узелки…

Глазёнки его блестели от радости, и даже кашель ненадолго отпустил его больные лёгкие.

Пират нежно потёрся мордой о его плечико, полизал выздоровевшую лапку, а потом сказал:

– Ну вот, я тебе травы принёс. Лечись, сынок.

– Значит, лекарства пить больше не надо? – с надеждой вопросил Мурзик.

– Надо, – вздохнул кот. – Придётся пока и лекарства, и травку принимать. И из-под одеяла не вздумай вылезать!

– Да я уж и так… – обиделся сын. – Мне Дымка ничего не разрешает! Ни побегать, ни попрыгать…

Нажаловался – и принялся грызть траву. А Пират следил, чтобы сын съел её как можно больше. Я спросил, как эта трава называется. Пират пожал плечами:

– Не знаю… Я же её не по названию искал, а по запаху. Просто вот знаю, что эта травка лечит сильную простуду, а когда животом маешься, нужна совсем другая. Их вообще-то много, разных трав. Это наша аптека!

Я пытался запомнить эту травку, чтобы потом, если понадобится, отыскать её самому. Но ботаник из меня неважный. Ну стебель, листья… – а чем они отличаются от других таких же – понять я не мог.

Пират задрал нос:

– Это тебе не готовые таблетки! Тут, понимаешь, нюх кошачий нужен. Память предков нужна! Вы, люди, чуть что – сразу к врачам: ой, у меня в боку колет, ой, я чиха-аю!.. А мы на всякие мелкости и не обращаем внимания. Ну а уж когда всерьёз прижмёт, – за город, где трава погуще и не так сильно пропахла бензином.

А и правда, трава хоть и пахла препротивно, здорово помогла Мурзику! Уже через три дня он стал дышать совсем легко, без хрипов. И носик стал холодным, а глазки больше не казались стеклянными бусинками. Да мы ведь с Пиратом и лекарства не забывали ему давать. Не хотели и слушать, как Мурзик отчаянно пищит, брыкаясь:

– Не хочу, не буду! Совсем замучили, ветерина-ары!

– Ничего, ничего, вот выпьешь лекарства – и травкой заешь! – приговаривал Пират, пичкая котёнка остатками снадобий.

Он повеселел: ещё немного, и сынишка будет совершенно здоров! Надо только кормить его хорошенько и не давать мёрзнуть.

А как раз в эти дни ударил такой лютый мороз, что птицы падали, замерзая на лету.

 

Воробышек

 

Маленький воробьишка затрепыхался в воздухе, на пару мгновений завис невысоко над тропинкой – и рухнул в снег… Бедный, он, наверное, сильно ушибся.

Я подбежал к птенцу, не обращая внимания на стынущие лапки.

Бедняга сжался в серый пушистый комочек. Увидев меня, он только чирикнул в страхе:

– Ч-чито это!.. – из последних силёнок трепыхнулся, пытаясь взлететь, но замёрзшие крылышки не слушались его. Тогда птенчик в ужасе крепко-накрепко зажмурил глаза. Боится, что я его съем, догадался я.

– Не бойся, воробышек, – мурлыкнул я. – Я только хочу тебе помочь!

– Прощай, мамоч-чичи-ка! – он то ли не слышал меня, то ли не поверил в мои добрые намерения.

Нечего делать: я ухватил отчаянно бьющееся пушистое тельце передними лапками и, как снежный комышек или мячик, покатил его по тропке к нашему домику.

Только бы Пирата не было дома!

Ведь он не станет и спрашивать, для чего я прикатил птенца. Уж я-то насмотрелся, как он лихо расправлялся с птицами и покрупнее. Мурзик теперь уже спал не на клочках истлевшей газеты, а на куче мягких пёрышек. Замёрзшие птицы были лёгкой добычей, и ловкий Пират то и дело приносил их на корм сынишке. А тот раздобрел на свежем мясце, окреп. Скоро он уже сможет ходить вместе с Пиратом на охоту…

Ура! – Пирата не было в домике. И я торопливо вкатил пушистый комышек в наше жильё, отряхнул от налипшего снега.

Мурзик проснулся и радостно вскочил, глазёнки вспыхнули зелёными огоньками:

– Мяа-у-со!

– Нет, Мурзик, не мясо! – остановил я его. – Это воробышек… Он совсем замёрз, его надо отогреть – и отпустить!

– Ты чё, глупый, что ли? – удивился котёнок. – Если сам не хочешь есть, отдай мне – я мигом его скушаю. Мне это полезно! – добавил он укоряюще. Как, мол, ты мог забыть – я бедный больной, нуждаюсь в усиленном питании, а ты тут такое удумал!

Но я не поддался на провокацию.

– Как хочешь, а я не позволю слопать воробышка. Тебе и так Пират кучу птиц приносит, но этого малыша мне жалко.

– А меня, значит, не жалко, – пискнул обиженный Мурзик. – Меня можно голодом заморить!.. Ну давай, посмотрим, что с ним, – закончил он неожиданно любопытным голоском.

Мы вдвоём склонились над воробьишкой. Тот в ужасе запищал что-то непонятное, лапки его задёргались. А я обхватил его и прижал к себе, стараясь поскорее согреть своим тёплым телом.

Мурзик деловито заявил:

– Его надо накормить! Когда он поест, быстрее согреется.

– Там в углу была горсточка хлебных крошек, – показал я вытянутым хвостом на дальний угол домика. Я там обычно ел хлеб, и немного крошек просыпалось на пол.

Мурзик набрал их в свой ротик и принёс, высыпал перед птенцом. Котёнок просто умирал от любопытства. Склонив головку, он разглядывал маленького пушистика. А воробышек осторожно приоткрыл глазки, увидел перед своим клювом кучку крошек – и клюнул раз, другой… И только когда не осталось ни одной крошечки, с сожалением захлопнул клюв. При виде двух склонившихся над птенцом котёночьих головок с горящими любопытством глазищами притихший было страх ожил: что если его просто решили откормить, а потом – съесть? Малыш забился в моих крепко сжатых лапах.

– Тише ты, – цыкнул я на него. – Не то услышит Пират, уж он тебя не пожалеет!

Бедный птах снова впал в полуобморочное состояние. Пират? Кто же во дворе не знал этого грозного хищника!

Мы вдвоём с Мурзиком кое-как объяснили птенцу, что постараемся уберечь его от страшного кота.

– Ты только помалкивай и не высовывайся, когда он придёт.

– А он – придёт? Сюда?..

Птенец заметался по домику, волоча опущенные крылышки. Вот глупыш!
– Послушай, пушистик, мы же не станем тебя здесь долго держать, – постарался я его успокоить. – Только согреем – и лети в своё гнёздышко!

– Легко сказать – лети! – заплакал воробьишка. – Крылышки заледенели…

– Вот и ложись, погрейся, наберись немножко сил – тогда и сможешь улететь. Может, и успеешь улететь до прихода Пирата.

Воробышек, кажется, поверил, что я его не обижу, и всем тельцем прижался ко мне. Да ведь и выхода у него не было.

В домик не задувал ветер, пол был устлан толстым слоем всяких лохмотьев, а Мурзик ещё и укутал воробьишку тёпленьким одеялом из махрового полотенца. И птенец довольно быстро отогрелся, ожил.

– Ну я полеч-чу? – спросил он, расправляя крылышки.

– Лети! – ответил я. – А если что, прилетай к нам, ты теперь знаешь, где можно согреться и слегка подкормиться. Только Пирату в лапы не попади!

И птенчик радостно выпорхнул наружу. Мы задрав головы наблюдали, как он взмыл под крышу пятиэтажки.

– Гнездо у него там!.. – с умным видом пояснил мне Мурзик. Как будто я сам этого не знал.

– Ты смотри, отцу не проговорись! – предупредил я котёнка. Он слегка расстроился: думал, вот похвастаю, как мы спасли птенца от холода и голода, а оказывается – надо молчать.

– Да ведь Пират нас с тобой не похвалит за то, что мы отпустили воробьёнка!

– А-а, не похвалит? Ну да, может и поругать, – согласился Мурзёныш.

– Поругать… Он и оттрепать может!

– Ну тогда… Тогда это будет наша тайна!

Нравится мне этот забавный малец!..

 

Третий – лишний

С некоторых пор я стал замечать, что Пират тяготится моим обществом.

Мурзик выздоровел – и теперь вполне можно было обходиться без моей помощи. Да, котёныш со мной не скучал, когда отца не было дома. Но вскоре Пират стал брать его с собой. Они бежали вместе по двору, и отец учил Мурзика хитростям кошачьей охоты. Показывал, где можно стащить, где – выпросить что-то съестное. Мурзик стал быстро расти. А вот я… я оставался таким же, как в тот день, когда превратился в котёнка, и совсем не взрослел. Ещё немного, и Мурзик станет смотреть на меня свысока, как на глупёныша, которого теперь уже ему придётся защищать от других котов, кормить и заботиться о нём.

Я стал лишним, и долго это продолжаться не могло. Пират был не из тех, кто станет церемониться с чужим котёнком.

Надо было уходить. Но куда?

Я-то всё надеялся, что как только Мурзик выздоровеет, я сразу опять превращусь в человека. Но не тут-то было! Каждый раз, просыпаясь, я не спешил открыть глаза – надеясь, что увижу свои мальчишечьи руки. Но я по-прежнему оставался котёнком.

От мысли, что мне никогда уже не стать человеком, хотелось плакать.

Всё чаще я думал, куда мне теперь идти. Казалось бы, чего проще – к маме! Она с радостью возьмёт меня в память о пропавшем сыне.

Но я не мог быть с ней рядом, видеть её слёзы обо мне – и не иметь возможности даже сказать ей, кто я, утешить хоть словечком.

Разве маме нужен котёнок? Она тоскует по своему сыну, Димке. По не самому послушному, но такому родному мальчишке. А котёнок…

Нет, не мог я прийти к ней в кошачьем обличье.

Я должен был снова стать человеком.

Легко было превратиться в котёнка, а вот в человека – пойди попробуй…

В новую жизнь

В то утро пригрело солнышко, и стало немного потеплее, чем накануне. И я решился: пора!

Мурзик тоже проснулся, сладко потянулся всем телом.

– Приве-ет! – весело мурлыкнул он.

– Привет, дружище!

Пират лениво открыл глаза, легонько пристукнул по полу хвостом.

– Расшумелись! Чего вам не спится? – проворчал он.

– Вы спите, спите, – сказал я. – А я пойду.

– Ты только недолго! – капризно промяукал Мурзик.

Я покачал головой:

– Я совсем ухожу! Прощайте, мои дорогие!

Пират пружинисто поднялся.

– Ещё чего выдумал! Куда тебе идти?

Я ведь уже сказал ему, что к маме – пока я котёнок – не вернусь.

– Не знаю… Но идти надо. Вы меня простите за всё! Мурзик, прости меня, пожалуйста!

– За что? – недоумённо протянул котёнок.

– За то что чуть не погубил тебя. За глупость мою…

– Я как-нибудь потом объясню ему, – успокоил меня Пират. – Ну если надумал идти – иди. Не тяни кота за хвост… А то – поешь сначала. На голодный желудок новую жизнь начинать тяжело!

– Ничего… Вы за меня не волнуйтесь, я не пропаду!

Я повернул к выходу, опустив голову, чтобы Мурзик не увидел моих слёз. Но он и сам чуть не плакал:

– Пап, скажи ему! Не отпускай, пусть он останется с нами! Дымка, не уходи-и!..

Я быстро выскользнул наружу и побежал по двору, торопясь уйти подальше от когда-то родного дома и от своих друзей.

Прощай, милый Мурзик! Не сердись на меня! И ты, Пират, – прощай!

Из домика вслед мне донёсся хриплый голос Пирата:

– Если что – ты сразу к нам! Мы своих в беде не бросаем!

От этих слов в глазах и носу защипало.

Давно ли я стал – своим?

Я бежал не глядя по сторонам – и чуть не угодил под колёса машины. Бело-голубая милицейская машина отъезжала от нашего подъезда. Я чудом успел шарахнуться из-под колёс и отбежать в сторону.

А от подъезда ко мне бежала мама:

– Дымка, малыш, ты цел?

Она хотела подхватить меня на руки, но я рванул прочь. Нет – милая моя, любимая мама! – нет, я не останусь у тебя!

Я бежал, глотая слёзы, и мысленно обещал маме и самому себе обязательно вернуть человеческий облик. Вот тогда я смогу прийти домой. Не раньше.

По другую сторону дороги

Ох и страшно же, оказывается, перебегать на другую сторону улицы! С тех пор, как поселился в домике вместе с Мурзиком и Пиратом, я не выходил за пределы своего двора и не представлял, как жутко маленькому котёнку перед рычащим потоком пахнущих бензиновым чадом машин.

Как же бедный Пират сумел перебежать дорогу, да к тому же туда и обратно! Да ещё и с тяжёлым пакетом целебной травы в зубах!

Мне всё-таки было легче: я учил в школе правила уличного движения. И мама строго следила, чтобы я не ходил на красный свет, даже если ни одной машины на дороге не видно. Теперь я тоже дождался, когда загорится зелёный глазок светофора, и только тогда рванул через дорогу, обгоняя прохожих. Я мчался, пугливо прижимая уши, сердце колотилось часто-часто. Водитель какой-нибудь машины может ведь и не заметить такого малыша. А может и просто не затормозить ради какого-то уличного котёнка.

Успел! – я выскочил на тротуар и присел, стараясь отдышаться и унять дрожь в отяжелевших лапах.

Всего-то в двух кварталах отсюда – моя школа. Но мне там делать нечего. Лучше не вспоминать, как умеют издеваться над беззащитными котятами-кутятами мальчишки!

Но и сидеть, примерзая к асфальту, тоже не годится.

Я со вздохом поднялся и поплёлся, сам не зная – куда.

Вошёл в довольно большой двор, но тут же выскочил обратно на тротуар, услышав оголтелый лай собачьей своры. И припустил вдоль серых и жёлтых домов, пока не упал в изнеможении. Да ведь, кажется, и лай собак позади давно уже отстал. Хорошо, что псы не погнались за мной – вряд ли я смог бы от них убежать.

Как же плохо живётся на свете одинокому котёнку!

Я огляделся вокруг. Кажется, этот переулок был мне незнаком.

Прямо передо мной за решётчатым забором возвышалась старинная церковь. Так вот куда меня занесло!

 

К нам в школу незадолго до того злосчастного дня приходил то ли батюшка, то ли священник. Учитель истории Сергей Николаевич подошёл к нему в коридоре, поздоровался за руку:

– Здравствуйте, батюшка!

А директриса Эмилия Яковлевна с кислой улыбкой сказала стоявшим неподалёку ученикам:

– Вот, ребята, к нам священник из церкви пожаловал. Теперь им разрешается тоже в школы заходить иногда… Демократия, знаете ли… Свобода совести…

А мы во все глаза глядели на его странную одежду. Представляете – длинная такая, до полу, как женское платье, но почему-то всё равно понятно, что – не женская. А на груди большой крест, надетый на цепочку.

У этого то ли священника, то ли батюшки была густая борода с проседью и очень внимательные глаза. Он легонько склонил голову, приветствуя нас:

– Здравствуйте, дети!

И тут Ленка Симонова из нашего класса подбежала к нему, руки вместе сложила:

– Благословите, батюшка!

Он улыбнулся, перекрестил ее руки. А Ленка… поцеловала батюшке руку! Мы просто рты пораскрывали – ну и Ленка, во даёт!.. И этот батюшка не вырвал у неё руку, не возмутился – будто так и надо, погладил её по голове:

– Добрый день, Леночка!

Так они, выходит, знакомы! И получается, что никакой это не священник, а батюшка. Ленка-то с ним знакома!

Батюшка прошёл дальше, его, оказывается, пригласили старшеклассники – побеседовать о науке и религии. А мы обступили Ленку, стали расспрашивать, кто этот батюшка.

– Это отец Сергий, священник из Покровской церкви, – важно объяснила она. И окончательно всё запутала. Так кто же он такой?

А Ленка начала рассказывать, что Покровская церковь была построена в нашем городе ещё задолго до революции, потом её отняли у верующих, служившего в ней священника арестовали и сослали далеко на север, и больше он оттуда не вернулся. И только недавно, лет пять назад, церковь наконец-то открыли снова. Назначили в эту церковь служить очень хорошего священника, отца Сергия. Они с мамой и бабушкой по воскресеньям ходят в Покровскую церковь, поэтому батюшка и узнал её. И ещё объяснила, что это совершенно одно и то же – что батюшка, что священник. Просто звучит как-то ласковее, когда обращаешься так вот: батюшка! – будто к родному отцу.

– Так ты чё – богомолка? – длинный Севка Лыков по прозвищу Соломенный Лапоть захохотал: – Гы-ы, Ленка у нас Богу молится!..

– Да, молюсь, – просто ответила Ленка. – А когда ты на горке упал и набил себе большую шишку, чуть руки-ноги не переломал, – я за тебя обедню в церкви заказывала и свечку поставила. Помнишь, как быстро всё зажило?

Севка смутился и не нашёл, что сказать на это. А и правда, все тогда удивлялись, как легко обошёлся этот его полёт с крутой горки. Вон, оказывается, в чём дело!

Но когда я дома рассказал об этом, мама возмутилась:

– Слушай больше поповские россказни! Просто у Севки такой организм, что у него все болезни быстро проходят. И вообще – что это за имя такое: Севка! Правильно говорить – Всеволод. Или хотя бы Сева.

– Ага, а меня, значит, можно Димкой звать? – не то чтобы мне это не нравилось, скорее наоборот. Но так вот – захотелось поспорить. И мама поняла это, ласково взъерошила мои волосы:

– А вот ты – Димка и есть! Пушистик ты мой, вот ты кто!..

В церковной сторожке

 

Теперь я стоял перед закрытыми церковными воротами и думал, а не пролезть ли через прутья решётки?

Из маленького домика у ворот вышел невысокий пожилой мужчина с совковой лопатой, начал чистить снег. Да вроде ведь и так дорожка чистая, у нас во дворе дворник так не старается, как этот. Вон какие ровненькие стеночки выложены из снега по бокам широкой дорожки.

Я проскользнул во двор, нерешительно потоптался у ворот.

Мужичок с лопатой увидел меня и почему-то обрадовался:

– Ух ты, тварь Божия! Что, маленький, пришёл поклониться Младенцу?

Нич-чего не понимаю! За что он меня тварью обозвал? И никому я кланяться не собираюсь. А с виду, вроде, добрый…

Мужичок отставил лопату в сторонку, поднял меня на руки. Скинул грубую рукавицу, погладил тёплой рукой по спинке.

Не люблю я этих кошачьих нежностей, но пришлось стерпеть. А мужичок пошёл со мной к церкви.

– Вот здесь мы вечером будем ладить вертеп! – указал на наваленную у дорожки большую кучу снега.

Час от часу не легче! Куда я попал? Ведь в сказках так и говорится – вертеп разбойников… Я закрутил головой, примеряясь, куда бы спрыгнуть да и удрать подобру-поздорову! Но мужичок прижал меня крепче к своему полушубку:

– Ну до вечера далеко, а сейчас тебя надо покормить, вон какой худенький, рёбрышки просвечивают!

И он понёс меня в тот маленький домик у ворот, приговаривая:

– Вот это церковная сторожка, я здесь живу. Сторож я, сторож. Василий Дмитриевич Воронжев. Ну раньше, когда на заводе работал, все меня Митричем звали, а теперь – кто по имени-отчеству, а кто – Василием. Ты вот, небось, Васька, а я – Василий.

Я в негодовании замотал головой: какой такой Васька! У меня своё имя есть. Димка!

Митрич как будто понял:

– А ты знаешь, что Васьками котов звать не полагается? Не знаешь? А я тебе скажу. Человеческие имена для людей, а животным клички придумывают. Ты вот серенький такой, дымчатый… Я тебя, пожалуй, Дымком буду звать. Или – Дымкой. Сгодится?

Я по-кошачьи потёрся о его руку: сгодится!

Митрич толкнул дверь сторожки, и оттуда пахнуло теплом. И я почувствовал, до чего же холодно на улице!

Сторожка была совсем маленькой, из одной комнатки. Жёлтые крашеные полы, оклеенные простенькими обоями стены, аккуратно застеленная светлым покрывалом кровать, низенький старый холодильник, выбеленная печь – вот и всё, что было в сторожке. Василий Дмитриевич посадил меня прямо на хорошо разогретые кирпичи печки.

– Посиди пока, погрейся, а я тебе завтрак сгоношу.

С печки всё было видно как на ладони. Ух ты! – в обоих передних углах сторожки были сделаны полки с разными картинами, большими и совсем маленькими. Почему-то всё одни портреты, с непонятными золотистыми кругами вокруг головы. Да это же иконы! – догадался я. У соседки – как-то мама меня посылала к ней, спросить немного соли – были похожие.

– Молочка бы тебе налить, да нету пока – пост! – с сожалением сказал Митрич. – Ну если приживёшься, я возьму у батюшки благословение покупать для тебя молочка и мясца. А там и пост кончится, недолго уж осталось. Ничего, голодным не оставлю. Пока вот – налью-ка я тебе супчика да хлебца покрошу!

От уже забытого аромата щей из-под откинутой крышки кастрюли можно было просто сойти с ума! Мр-ррр, неужто мне дадут человеческой еды!.. Митрич заметил, как я нетерпеливо облизнулся, и сам добродушно усмехнулся:

– Ишь, умница, не против супчика? Вот и хорошо!

Он налил чуть не полное блюдце щей, накрошил туда же беленького хлебца и поставил всё это на пол, у ножки стола. Бережно снял меня с печки и поставил к блюдцу. Ух и накинулся же я на еду, аж за ушами запищало!

Митрич снял полушубок, повесил его на гвоздь у двери. Налил себе чаю, достал кусочек сахару и захрустел им, шумно прихлёбывая из эмалированной кружки. А я вмиг опустошил блюдечко, да ещё и вылизал его дочиста. Мама меня не похвалила бы за такое, а Василий Дмитриевич был доволен:

– Шустренький котик! Вот подрастёшь, будешь ты у нас мышеловом. В церкви две кошки живут, и ты им в помощь. Нам без кошек никак нельзя. Мыши обнаглеют, начнут просфоры таскать.

Ловить мышей? Ну нет, – я отбежал от стола и сел в сторонке. Мыши так ужасно пахнут, их в лапы-то брать противно, не то что в рот! Фу, гадость!.. Пират приносил их Мурзику, предлагал и мне, но я сразу отказался. А теперь что же – самого заставят их ловить!

Я приуныл. Плохи мои дела…

Василий Дмитриевич снова подсадил меня на тёплую печку.

 

– Подремли, малыш, а я почитаю. Я тут, брат ты мой, в двадцатке – читаю Псалтырь. Так что хочешь – слушай, нет – так спи, а мне, уж пожалуйста, не мешай.

Он встал перед иконами, перекрестился:

– Господи, благослови! – и открыл какую-то толстую старую книгу с крупными чёрными и красными буквами причудливой формы.

Я слушал незнакомые, удивительные слова, и мне показалось, что от них было ещё теплее, чем от нагретой печки. В сторожке даже стало намного светлее – но это же не могло быть из-за тоненькой свечки! Ещё перед иконами стояли стеклянные вазочки… – да нет, вряд ли это были вазочки. Для них, наверное, было придумано какое-то совсем другое слово, только я его не знал. В обеих «вазочках» горели крошечные огоньки.

В сторожке стоял ни на что не похожий запах. Пахло хорошо протопленной печкой, медово пахло растопленным воском от горящей свечи, а ещё пахло чем-то совсем незнакомым, горьковатым, но очень приятным. На тумбочке под иконами стояла керамическая кружечка с крышечкой сверху и дырками по бокам, из кружечки и плыл, клубясь, этот аромат. Я не просто вдыхал – впитывал этот терпкий запах. Он смешивался с незнакомыми словами, с жёлтенькими огоньками над свечкой и «вазочками» и как будто поднимал меня, и уносил высоко-высоко, далеко-далеко!

– Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих… – доносилось до меня. И что-то во мне отзывалось удивительным словам: о Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся…

Голова закружилась, и я уснул, продолжая слышать каждое слово. Если это – Псалтырь, то я не знаю книги лучше! Даже самые интересные сказки, которые мы иногда читали с мамой, были в сто раз хуже…

У меня не хватало слов, чтобы выразить чувства, которых мне никогда прежде не доводилось испытывать. Я спал – и не спал. Кто-то невидимый оказался рядом со мной. Он смотрел на меня сочувственно, от Него веяло такой любовью, которой не было даже у мамы! А уж мама-то меня любила всегда. Даже когда ругала за провинности.

Василий Дмитриевич в последний раз перекрестился, со вздохом закрыл книгу – очень медленно, словно бы нехотя. Да я видел, что ему больше всего хотелось читать её и читать. Но – дела. Он опять оделся и вышел из сторожки.

А Тот, невидимый, остался со мной!

Я, наверное, всё-таки спал, потому что не мог же я наяву услышать этот голос:

– Ну что, Димитрий, трудно – стать человеком?

– Трудно… – прошептал я, и из глаз моих выкатились две крупные горячие слезинки.

– Да ты почти стал уже, – голос был ласковым и в то же время строгим. – Можно бы и сейчас уже превратить тебя в человека…

– Так превратите! – я вскочил на лапы, умоляюще глядя на иконы. Потому что нельзя же глядеть на невидимку.

– Ты уже понял, что нельзя обижать беззащитных, научился помогать слабым, – продолжал голос. – Осталось совсем немного. Потерпи! – и умолк.

Я плакал, сам не зная, от чего больше всего плачу – от того, что мне ещё надо чего-то ждать, или – от радости, мне ведь было сказано, что терпеть осталось немного. Слёзы сами лились и лились. Со стороны, наверное, я был похож на Мурзика, когда он никак не мог дождаться ушедшего в поход за травами Пирата. От этой мысли я развеселился и перестал плакать. Угрелся и ещё крепче уснул, свернувшись клубочком.

Проснулся я от скрипа открывшейся двери.

Василий Дмитриевич вошёл – и поскорее захлопнул за собой дверь. Я впервые видел, как в комнату ворвался голубовато-седой морозный воздух. Но дальше порога не прошёл, столкнувшись с домашним теплом, растворился в нём и сам стал таким же тёплым, ласковым, золотисто-прозрачным.

Сторож переобулся из больших валенок в коротенькие, чуть выше щиколотки, снял полушубок. Достал из печи кастрюлю с горячими щами, налил себе в большую миску, мне – всё в то же блюдце. Позвал меня:

– Кис-кис, прыгай ко мне, Дымка!

Я спрыгнул на стул, а с него уже на пол, подошёл к столу.

– Помолимся перед едой? – спросил Василий Дмитриевич. – Ну ты так постой, а я за нас обоих помолюсь!

И, перекрестясь, стал молиться.

– Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…

Молитва была красивой, как песня! И про Богородицу – тоже… Я опять почувствовал себя так же, как когда Василий Дмитриевич читал Псалтырь. Каждое слово отзывалось во мне, обогревало и освещало изнутри.

Василий Дмитриевич закончил молитвы и оглянулся:

– А ты чего не ешь? Не нравится, что ли?

Я не стал огорчать доброго сторожа, принялся за еду.

– Ты смотри, какой воспитанный! Дождался, пока хозяин начнёт есть, тогда уж и сам… – умилился Митрич. – Ну давай, ешь. Мало будет – добавлю. У нас с тобой и каша есть, гречневая. И я сегодня вдоволь поем. Это уж завтра – надо будет малость поголодать, попоститься строже. Сочельник!.. Ну и то – не для кошек, для людей. Не бойся, малыш, у меня не оголодаешь!

Он ел и разговаривал со мной, как с настоящим человеком. Видно, скучно ему одному, вот и рад тому, что можно с кем-то поговорить. А я ведь тоже был рад – слышать человеческую речь.

– Вечером в храме будет служба, возьму тебя с собой, пожалуй. А потом посмотришь, как я вертеп мастерю. Это уж после службы, когда все разойдутся. А утром люди придут – красота-то какая!.. Ну а ты самым первым всё увидишь.

Я уже понял, что вертеп, который собирается мастерить Митрич, совсем не страшный, а наоборот – радостный. Теперь уже мне самому не терпелось поскорее увидеть, что же это такое.

Митрич дохлебал щи, положил себе в ту же миску каши. И мне в блюдце щедро добавил гречки.

– Вот придёт отец Сергий, благословлюсь у него да и куплю тебе молочка, сметанки. Эх, а у нас тут что, – сказал он, помолчав. – Неделю назад в церковь пришла молодая женщина. Горе у неё: сынок пропал. Плачет, конечно. Ищут его везде, а найти не могут. Ну заказала она всё, что надо. И, знаешь вот, каждый день, как у нас обедня служится или молебен, стала приходить. Хорошо – каникулы дали людям на Новый год, можно и в храм Божий прийти, помолиться. Вот ведь оно как. Горе людей вразумляет. Пока всё хорошо было – и слышать не хотела о церкви, о Боге. А как прижало – тут и поняла, что неоткуда больше ждать помощи. Кто, кроме Бога, ей поможет? Вот и сегодня была.

Я не мог больше есть. Как бы я хотел спросить: «А кто она, как её зовут?» – но что толку мяукать, он ведь не поймёт!

Да и сейчас не понял.

– Наелся? – ну и ладненько. Беги, побегай по двору. Только недолго, замёрзнешь!

Он открыл дверь, выпустил меня наружу.

Я выскочил за порог, поёжился от холода. Морозненько!..

Кто же она, это женщина? Да нет, моя мама не пошла бы в церковь. Она всегда говорила: «Мои родители были коммунистами, в Бога не верили, и я не собираюсь верить. Вон, люди уж чуть не полвека в космос летают, а Бога там не видели!»

Когда она так вот сказала соседке, Любовь Петровна почему-то жалостливо вздохнула и спросила:

– Лариса, а ты как думаешь – Ленин умный был?

– Ну уж наверное, умный. Мои родители говорили – гений! – ответила мама.

– Этот бы гений да на добрые дела! – опять завздыхала Любовь Петровна. – Ну вот скажи мне, старой, ведь вот Ленин умер и то, что от него осталось, лежит там в мавзолее. А ума-то его и не увидели, куда делся!

Мама прыснула:

– Скажете тоже! Так ведь то – ум, его никто не видит.

– А с чего ты взяла, что Бога можно увидеть? «Бога человекам невозможно видети, на Негоже не смеют чини Ангельстии взирати…», – пропела она.

И всё равно не переубедила маму.

– Вы, если хотите, можете верить во что вам угодно, а мне по церквям ходить некогда, надо вон о Димке заботиться. Не до свечек тут…

Так что вряд ли эта женщина – моя мама. Да и не я один пропал из дому. Вон сколько всяких объявлений и по телику, и в газетах. И взрослые пропадают, не только дети.

Я побродил по двору и остановился, разглядывая церковь.

Святой воин

– Э, да тут у нас новый прихожанин? – услышал я весёлый басок и оглянулся. На дорожке в двух шагах от меня стоял тот самый батюшка, который приходил к нам в школу. Как его… отец Сергий?

Митрич, вышедший из сторожки пару минут назад, подошёл к священнику, благословился совсем как Ленка Симонова и тоже поцеловал ему руку.

– Вот, батюшка, котёнок у меня в сторожке поселился. Благословите для него покупать молочко, сметанку, мясца понемножку?

– Молочко и сметанку благословляю, а с мясом погоди маленько. На Рождество купишь сразу и ему, и себе.

Священник перекрестился и вошёл в церковь. Следом за ним прошмыгнул и я в открытую дверь.

И остановился у порога.

До чего же здесь было… нет, не просто красиво – хорошо! Ещё не горели свечи на больших золотистых подсвечниках, не горела огромная люстра под потолком, но темно не было. Светились иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых, их строгие и добрые глаза.

Нет, всё я как-то не так говорю! Здесь и слова-то нужны другие, только я их – не знаю!

Митрич степенно прошёл вперёд, где на высоком узеньком столике с наклонной крышкой лежало что-то, чего я издали, с полу, не мог разглядеть. Наклонился и поцеловал. Обернулся ко мне:

– Что, Дымка, – нравится в церкви? Был бы ты мальчишкой, тоже бы сейчас приложился к иконе. Нонче мученица Евгения, но её образа у нас пока нет, так что положили икону Всех Святых. Зато на ней сразу столько святых! И Николушка-Угодник Божий, и Спиридон, и Варвара… Я тебе как-нибудь почитаю их жития.

– Василий, ты что это – никак котёнку вздумал жития читать? – усмехнулась пожилая женщина, вся в тёмном, расставлявшая свечи на подсвечниках. – Может, и молиться его научишь?

– А что – и научу! – отозвался Василий Дмитриевич. – Он у меня такой умница, только что не говорит!

Я тихонько левым бочком прошёл вперёд. И замер под устремлённым прямо на меня испытующим взглядом.

С большой старинной иконы (всю её сверху донизу прочерчивала тонкая трещина) смотрел воин. Я так подумал, что нельзя его назвать ни солдатом, ни офицером – воин. Он был в воинских доспехах, в руке крепко сжимал копьё. Подняв глаза, я с трудом разобрал причудливую вязь таких же, как в Псалтыри, букв: «Св. воин мученик Димитрий Солунский».

Святой воин? Мученик? Это что же, его, значит, мучили – а он не сдался врагам! Я видел такое в кино про фашистов. Наши были храбрыми и мужественными, они умирали, но не предавали свою Родину. Они отважно защищали таких же, как я, мальчишек и девчонок…

Святой воин посмотрел на меня одобрительно. Он словно бы говорил: всё ты правильно понял. Только враги мне достались пострашнее фашистов. Они хотели не тело убить, а душу. Это – гораздо хуже…

Нет, я не слышал этих слов, но просто вот откуда-то понимал это.

Василий Дмитриевич поставил восковую свечу на подсвечник у иконы святого воина.

– Что, Дымка, загляделся на воина Димитрия? Был бы ты не Дымкой, а Димкой, мальчишкой, это был бы твой Покровитель.

У меня от этих слов голова пошла кругом. Ничего себе!.. А Митрич продолжал:

– Это был не просто воин – сильный духом, нестерпимые муки претерпел за Христа. И теперь помогает всем, кто ему молится. Я его очень почитаю: моего-то отца Димитрием звали. …Гляди-ка, Ларисина свеча за обедню так и не догорела! Вон какая большая свеча, витая, красивая. Ох, горюшко материнское! Святый отче Димитрие, помоги рабе Божией Ларисе, верни её непутёвого сына, отрока Димитрия!

Он отошёл к другим иконам, и там тоже ставил свечи и что-то приговаривал, молился за кого-то. А я сидел, оглушённый услышанным. Лариса? Так это точно – моя мама! Это она приходит сюда и молится обо мне, и ставит самые красивые и большие свечи. Чтобы только я не пропал совсем, чтобы вернулся домой! Так, значит, я поэтому прибежал сюда?

– И поэтому – тоже, – тихо прозвучал во мне уже знакомый невидимый голос. – Молитва матери со дна моря достаёт! И святой воин Димитрий молится за тебя, с того самого дня, как тебя в младенчестве окрестили.

– Меня – окрестили? – я спрашивал молча, но Невидимый услышал.

– Твоя бабушка отвезла тебя двухмесячным в дальнюю деревню, где так и не смогли закрыть церковь – люди там крепкие, верующие, не отдали Божий храм на поругание. Окрестила, привезла домой в крестике. Жаль, что мама твоя тогда считала себя неверующей. Рассердилась на свекровь, сняла с тебя крестик и убрала подальше. Хорошо ещё, не выкинула: рука не поднялась. Когда придёшь домой, посмотри в антресоли над книжным шкафом, в самом уголочке под книгами. Там твой крестильный крестик. Надень его и носи!

Я хотел возразить, что пока не стану человеком, не смогу вернуться домой, но голос опять смолк, и я не знал, услышит ли он меня теперь. Внутри меня всё горело, в сердце радостно стучало: «Когда придёшь домой…»

Я приду домой! Теперь уже, наверное, – скоро!

Воин Димитрий ободряюще, с сочувствием смотрел на меня с иконы.

Долго ещё я бродил по церкви, останавливаясь то перед одной, то перед другой иконой. Читал надписи – и каждого святого просил помочь моей бедной маме, утешить её и дать ей побольше сил. Просил и мне помочь поскорее стать человеком! Не мальчиком – это само собой разумеется, но сначала – человеком!

Раньше я никогда никого, кроме мамы, ни о чём не просил. Потому что «человек – это звучит гордо». Потому что «просить нехорошо, жалким быть стыдно». А здесь мне не было стыдно, что все эти святые видят, какой я слабый и жалкий. Не было стыдно просить. Я чувствовал, что все они – хоть и видят, наверное, в первый раз – любят меня и поэтому жалеют. И нет в этой жалости ничего постыдного, унижающего. Наоборот: я словно поднимался над собой, маленьким сереньким котёнком, и что-то во мне возносилось высоко-высоко… К расписанному чудесными картинами куполу и ещё выше – к синему небушку… К Богу!..

Я неумело, всей лапкой, попробовал перекреститься – хорошо, что никто этого не видел! Но сразу вокруг меня словно вспыхнули тысячи самых больших свечей, так светло стало глазам. И ещё – сердцу.

Я увидел все свои гадкие, плохие поступки, которые совершал, когда был мальчишкой. Сколько раз я обижал тех, кто был слабее меня, да вот и над Ленкой смеялся вместе с другими в классе. И стукнул один раз, она так плакала… И маму-то свою я не любил по-настоящему: обманывал, не слушался…

И вообще – ничего-то хорошего я никому не делал!

Слёзы хлынули из моих глаз, и я зажался в уголочек, чтобы никто не увидел, как я плачу. Никто из стоявших в церкви людей, потому что святых я не стыдился. Я плакал и вспоминал, сам старался вспомнить и так вот молча – рассказать каждый свой проступок. И в мыслях говорил себе: когда опять стану мальчиком, буду очень-очень стараться никогда больше так не делать!

Так плакал я долго, долго. А потом, наплакавшись, улёгся в уголочке и крепко, без снов, уснул под проникновенное пение хора, вдыхая клубящиеся волны уже знакомого горьковатого аромата.

Разбудил меня Митрич:

– Вот ты где, сонюшка! Эх ты, такую службу проспал! Ну иди ко мне, Дымка, иди! Пойдём с тобой вертеп строить.

Сидя на руках у Митрича, я вертел головой во все стороны, но народ уже разошёлся, и я так и не увидел, была ли на службе моя мама.

Была! – у иконы святого Димитрия Солунского я заметил ещё одну полусгоревшую толстую витую свечу. Э-эх, как же я – маму не увидел!

Вертеп

 

Знаете, что такое вертеп? Это пещерка, выложенная из снежных плит. А внутри неё Митрич установил на возвышении из снега маленький плетешок, насыпал туда душистой соломы, украсил сосновыми ветками и сверху поставил красивую – глаз не отвести! – сияющую икону. На этой иконе тоже был вертеп, только не снежный: каменистая пещерка. И в ней была Женщина невероятной красоты. На руках Она держала чудесного Младенца (вот Кому я должен поклониться! – догадался я), рядом стоял и с умилением смотрел на Них седовласый старец. У всех троих над головами сияли золотистые круги. И над ними в тёмно-синем небе горела лучистая звезда. Нет – Звезда! Такая она была… особенная…

Я подогнул передние лапки и бухнулся мордочкой в снег, кланяясь Младенцу и Его Матери.

Митрич увидел это и восхитился:

– Ай да Дымка, умница ты мой! Богомладенцу Христу поклонился! Ну говорил же я – а Савельевна смеётся. Нет, буду, буду я тебе читать жития святых. И про Рождество Христово расскажу. Так-то вот!.. Мы с тобой ещё и тропарь споём, и кондак…

Он воодушевился, подхватил меня на руки и понёс в сторожку, по пути рассказывая удивительную историю.

Я рассказал бы её и вам, но не смогу! Вы, пожалуйста, найдите её сами – Митрич сказал, что обо всём этом написано в Евангелии. Когда я буду мальчиком, обязательно…

Стоп! – не буду так далеко загадывать. Мальчиком ещё надо стать. А вот тогда я и Евангелие буду читать, и Псалтырь. И к Митричу приду, принесу ему какого-нибудь хорошего котёночка.

Всю дорогу до сторожки я смотрел на вертеп. И наглядеться не мог.

Какой же я был глупый, что испугался утром!

Нет: какой же я вообще был глупый, что столько лет прожил, даже не подозревая о том, как хорошо – быть в церкви! Молиться Богу и святым Его…

Я обязательно научусь молиться.

Даже если никогда так и не стану человеком.

«Рождество Твое, Христе Боже наш!..»

Утром я проспал и не успел выйти из сторожки вместе с Митричем. А потом уже было поздно, ведь сам я дверь открыть не могу!

Добрый Василий Дмитриевич оставил для меня полное блюдце тёплого супа, позаботился и о кошачьем туалете. Как будто я смогу ходить в туалет здесь, где с икон смотрят святые лики!..

И есть не хотелось. Потом уж, попозже…

А пока я встал перед иконами и стал, как получалось, молиться.

В правом уголочке среди икон я разглядел одну, совсем маленькую, святого воина Димитрия. В сердце ворохнулась тёплая волна нежности. Мой святой Покровитель!.. Интересная у него фамилия – Солунский! Я вот, оказывается, не просто Димка Голубев, а отрок Димитрий, а он – мученик Димитрий Солунский! Хотя… – может, это совсем и не фамилия? Ничего-то я толком не знаю. Эх, узнать бы!.. Может, Митрич догадается мне о нём рассказать поподробнее?

Но всё равно – как же это хорошо, что он у меня есть, Небесный покровитель! Ох, если я только стану мальчиком – обязательно всё о нём прочитаю!

Я осторожно запрыгнул на стол и увидел раскрытую книгу. Молитвослов, как называл её Митрич. А в этой книге я с трудом (вы не представляете, как трудно читать – котёнку!) прочёл:

Рождество Твое, Христе Боже наш,

возсия мирови свет разума.

В нем бо звездам служащии

звездою учахуся

Тебе кланятися, Солнцу правды

и Тебе ведети с высоты востока.

Господи, слава Тебе!

Я перечитал это несколько раз, пока не запомнил накрепко. Какая чудесная молитва! То есть тропарь – так написано вверху. Вот что за тропарь обещал спеть вместе со мной Митрич! Там, в этой книге, был ещё и кондак, но у меня заболела шея с непривычки, и я не смог его прочитать.

Перед службой

Видимо, потому что теперь я жил в тепле, да и накормил меня вчера Василий Дмитриевич очень сытно, есть ни капельки не хотелось. Раньше, когда с Мурзиком и Пиратом мёрз в игрушечном домике – я вмиг вылизал бы весь вкуснющий суп и ещё посмотрел бы, нет ли какой добавки. А сейчас я только ходил по комнатке и думал: чем же мне отблагодарить заботливого Митрича, чем порадовать!

Хвостом замёл в угол сторожки несколько соринок, а больше ничего сделать не получалось. Эх, как плохо без рук!

Я ещё немножко вздремнул на печи, а потом пришёл Василий Дмитриевич. Увидел полное блюдце и расстроился: никак, заболел бедненький котишка? Потрогал мой носик, заглянул в глаза и успокоился: здоровый.

– Да неужто ты в честь сочельника постишься? – произнёс он растроганно. – Ну котик, ну это просто я не знаю что такое!.. Маленький ты мой, иди, поешь – звезду уже вынесли в храме на Литургии, теперь можно и людям немножко подкрепиться, не то что малым тварям Божиим.

Я уже не обижался на слово «тварь». Ведь тварь Божия – это совсем не обидно! Если подумать, то это очень даже хорошее слово. И я, и все зверушки, и люди – твари Божии, потому что сотворены Богом! Вот так-то!

Мы с Василием Дмитриевичем пообедали. Вообще-то он так и не стал есть, только чайку попил с кусочком хлебушка. А я на радость ему тщательно вылизал супчик из блюдца. Митрич вымыл блюдечко, и мы с ним вдвоём вышли во двор. Я – по своим кошачьим делам, он – прибраться к празднику. Я ещё раз подбежал к вертепу. Огляделся: никого нет рядом – и снова поклонился Богомладенцу. До чего же это было радостно!

Вечером службы долго не было. Митрич весь измаялся, всё ходил то к вертепу или в церковь, то – опять в сторожку.

– Поздно нонче будет служба, в одиннадцать часов, – объяснил он мне. – А я пораньше пойду, на Исповедь. Исповедь – это знаешь что такое? Стою я перед батюшкой и все-превсе свои грехи… то есть все свои плохие дела, мысли, даже чувства плохие – всё ему рассказываю. Потому что это я не человеку, а Самому Богу винюсь. Прошу простить моё окаянство и помочь исправиться.

У меня даже сердце чуть не остановилось. Так что же – когда я в храме плакал о том, какие плохие поступки совершал, – это я Богу исповедовался? Но я ведь не священнику всё рассказывал…

Вот когда стану… – если стану человеком, приду и исповедуюсь в церкви по-настоящему. И тоже обо всём – обо всём батюшке расскажу, ничего не утаю. И как я бедного Мурзика чуть не погубил… Пусть даже будет очень стыдно. Василию Дмитриевичу ведь тоже стыдно говорить о том, что он плохого сделал или даже подумал, но он же вон как ждёт Исповеди!

Господи, вот бы и мне исповедаться!

 

 

Спасе, спаси нас!..

В небе зажглись ясные звёзды. Я смотрел на них и пытался угадать среди них ту, Вифлеемскую, что сияла над пещеркой, в которой родился Христос. Но звёзд было много, они мерцали, переливались в морозном воздухе.

А у вертепа толпились люди. Подходили, крестились, кланялись Младенцу. Некоторые вслух пели тропарь и кондак.

Возле иконы выросли горки из принесённых верующими конфет, свечек и монеток. Совсем как дары волхвов!

Зажжённые свечи горели у иконы, освещая прекрасные лики, и даже вдоль тропинки на ровных снежных насыпях кто-то воткнул в снег и возжёг свечи. Наверное, это не очень правильно, ведь свечи должны гореть в церкви, но до чего же красиво смотрелась сияющая множеством маленьких золотистых огоньков дорожка к храму! Я вспомнил, как Василий Дмитриевич растроганно сказал сегодня, отложив Псалтырь: «От избытка сердца глаголют уста!» Так, может быть, и эти свечи под открытым небом тоже – от избытка сердца?..

И вот уже над церковью и над всеми окрестными домами поплыл гулкий звон большого колокола. Все сразу заторопились в церковь, мальчишки, затеявшие весёлую возню, отряхнулись от снега и с серьёзными лицами пошли рядом с взрослыми.

Я увидел Ленку Симонову – и скорее побежал следом за ней в церковь. Встал поближе к стене, чтобы не наступили на лапы, перед иконой святого Димитрия. А народу-то было, народу!.. Как много людей, оказывается, верует в Бога!

Правда, не все стояли и молились. Многие – особенно молодые парни и девчонки – заходили в храм, ставили свечи на первый подвернувшийся пол руку подсвечник, с любопытством разглядывали иконы – и уходили, как вошли, стайкой. А навстречу им протискивались новые толпы таких же не очень понимающих, что здесь происходит, юнцов…

Я устыдился этих мыслей. Как-то нехорошо получилось, словно я так вот и разглядел, кто – молится, а кто просто любопытствует. Мне-то откуда это знать! Да ведь они-то сами пришли в церковь, а я?.. Я-то уж точно, если бы не превратился в котёнка, сейчас сидел бы у телика и даже не подумал бы помолиться Богу. Или, как они, хоть зайти в церковь, свечку поставить…

Кто-то громко и торжественно читал вслух, для всех пришедших в церковь, красивые малопонятные слова. А потом хор грянул:

– С нами Бог!

И свечи жарко горели, перед иконами теплились лампады (одна старушка показала своему внуку на то, что я называл для себя вазочкой, и сказала: «Вот, Витенька, это – лампада! Как лампочка, только гораздо лучше! И красивее!»). Хор радостно пел:

– Молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас!

Я увидел, как Митрич, скрестив на груди руки, повернулся лицом к стоявшим с левой стороны храма перед священником людям и поклонился им:

– Простите, Христа ради!

Кто-то негромко отозвался:

– Бог простит!

И сторож пошёл к батюшке, склонив повинную седую голову. Слезинки, одна за другой, капали из его глаз, текли по морщинистым щекам… Мне стало жалко Митрича, и я попросил: «Господи, пожалуйста, прости ему все грехи! Ради Христа!..» И тоже смахнул слезинку левой лапкой.

Мало-помалу толпа народа в храме стала редеть. Теперь стало больше видно людей молящихся, с умилённо-радостными лицами. Они все вместе пели о том, что веруют во Единого Бога Отца Вседержителя и Его Сына… Вместе пели уже запомнившуюся мне молитву «Отче наш».

А когда почти все встали в длинную очередь к сверкающей Чаше, я заплакал и вышел из церкви. Кто-то торопливо входил с тепло закутанным ребёнком на руках, а я выскочил наружу.

Было светло и грустно на сердце. Я так жалел, что не могу вот так же, как все, подойти и причаститься. И верил, что всё ещё будет хорошо, что когда-то и я тоже буду молиться в храме вместе с мамой…

Ой, да ведь я так и не посмотрел, пришла ли моя мама на праздничную службу! Что же это я!.. Ну да сначала в церкви было слишком много людей, не протолкнуться, а потом… Потом стало вообще ни до чего и ни до кого. Я и Митрича потерял из виду, просто стоял – и всем своим крохотным существом отдавался молитвам.

Но мне бы хоть одним глазочком, хоть издали – поглядеть на маму!..

Только сам я не мог открыть дверь, а больше никто не входил и не выходил их церкви.

За воротами мелькнули две тёмные тени. Может быть, запоздалые молитвенники пришли? Ну или хоть просто так – свечки поставить, постоять. Они в храм зайдут, и я следом прошмыгну. Я заторопился к ним навстречу.

Но эти двое не собирались заходить на службу. И вообще какие-то они были… недобрые. Я повернулся и хотел отбежать от них подальше, но, услышав, о чём они говорят, так и застыл в испуге.

А говорили они о том, что служба скоро кончится, люди будут расходиться из храма. И они остановят «вот тут, в тёмном проулочке!» какую-нибудь одинокую женщину, побогаче одетую.

Я хоть и маленький, а понимал, что ничего хорошего это не сулит бедной женщине. Снимут и шубу, и золотые украшения, и деньги отнимут. А могут и ударить по голове, чтобы не позвала на помощь…

Сердце больно сжалось. А вдруг… – вдруг это будет моя мама? Ведь как раз через этот проулочек ближе всего идти к нашему дому. Да хоть и не она, всё равно – это же чья-то мама!

Я заметался в ужасе.

Что я могу – такой маленький, слабенький котёнок?

Я даже крикнуть не могу, предупредить: не ходите туда, там бандиты!

Издали донёсся глухой собачий лай.

Собаки… Злые, страшные – я держался от них подальше с тех пор как стал котёнком.

Собаки! Вот кто может спасти мою мамочку! Или другую женщину…

Я побежал туда, где лениво перебрёхивались огромные злые уличные псы.

Они столпились у большого дерева, на котором тихонько пищал от страха невесть как успевший вскарабкаться на ветку незнакомый котёнок. Явно – уличный, брошенный: уж я-то научился различать своих товарищей по несчастью с первого взгляда.

– Разорр-ву! – гавкал свирепый бульдог.

– На части! В клочья! – вторила ему маленькая шавка.

И все столпившиеся у дерева псы не сводили глаз с ветки, с которой неминуемо должен был свалиться, когда ослабеет, малыш. Бедный котёныш…

Я разозлился.

– Эй вы, собаки! – крикнул я. – Храбрые – всемером нападать на одного несчастного мальца? А у церкви два злодея собираются людей грабить. С ними справиться – слабо́?

Псы повернулись ко мне, недоумевая: как эта малявка смеет обзывать их, и не боится же!

А я боялся. Стая злых псов… – это ещё пострашнее, чем трое дворовых котов. Я очень боялся! Но ещё больше боялся, что те двое обидят мою маму или какую-то другую женщину…

И ещё – вы никому не скажете? Знаете, когда я побежал сюда, к собакам, то словно почувствовал рядом с собой святого воина Димитрия. Услышал его спокойный голос: «Иди и ничего не бойся! Ведь Сам Христос сказал: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя! И я всегда с теми, кто воюет за правое дело. Я с тобой, Димитрий!..»

Святой Димитрий и сейчас был рядом со мной! Или – в моём сердце… И это придавало мне храбрости.

Я отчаянно махнул лапой:

– Ну вы долго ещё будете меня разглядывать? А ну, бегом – христиан выручать!

Самый свирепый пёс опомнился первым.

– Ну, если врёшь!.. Разорррву!..

Он бросился за мной, и следом крупными прыжками летела вся собачья стая.

Надо будет потом вернуться и помочь котёнку спуститься с дерева. И вообще – помочь… Может, Митрич его возьмёт к себе, будем жить вместе в его сторожке, а нет – так придумаем что-нибудь… Да хоть к Мурзику и Пирату отведу, попрошу приютить. Потом…

Если, конечно, оно ещё будет – потом!

Я остановился, и собаки чуть не налетели на меня. Сердито встопорщились: ты чего?..

– Постойте, – сказал я. – Если сейчас мы всей сворой прибежим, бандиты увидят нас и сбегут. Мы только людей напугаем, а эти злыдни где-нибудь в другом месте нападут на беззащитных

– Дело, – одобрил красивый сеттер с лохматыми коричневыми ушами. – Что предлагаешь?

– Предлагаю тихонько, без звука подкрасться поближе – и подождать, пока из храма пойдут люди. И как только те злодеи…

– Р-разорвём! – восторженно тявкнула шавка. Бульдог прицыкнул на неё: молчи, дурёха!

Встреча в переулке

Мы молчаливыми тенями подобрались к переулку, в котором затаились злодеи. А они были там, никуда не ушли – я видел огоньки от их сигарет.

Псы переглянулись: похоже, не обманул! Они улеглись за высоким сугробом, приникли к снегу.

Отсюда было хорошо видно, как открылись двери церкви, и из них не спеша стали выходить люди. Возле ограды стояли машины – иномарки и простенькие нашенские «лады». Многие уселись в машины и уехали. Злодеи нервно погасили сигареты, подобрались: вот сейчас кто-то пойдёт в их сторону.

– Смотри, не бросайся на первую встречную! – тихо процедил один. – Выбирай, у которой шуба побогаче!

– Сам знаю! – огрызнулся другой. – Самые богатые вон в машинах уехали, к ним не подберёшься!

– Ничего, не все на колёсах, есть и безлошадные! – хохотнул первый. И оба уставились на дорогу.

Я замер.

От церкви шла мама! Прямо в этот закоулок, где стояли те двое.

Мама была в длинной новенькой дублёнке – как раз в начале зимы купила! – и песцовой шапке. Грабители переглянулись: ничего, сойдёт!

Я с воплем выскочил на дорогу:

– Не трогайте мою мяаау-му!

Мне сапожищем наступили на ногу, но я не чувствовал боли.

А с боков уже подлетели, молча ощерив страшные клыкастые пасти, семь собак. Шесть большущих – и одна маленькая, но очень шустрая шавка. И с грозным рычанием вцепились в руки и ноги злодеев. Выбили из их рук короткие остро заточенные ножи…

Мама стояла, не сводя глаз с развернувшейся перед ней сцены.

Только что в тёмном проулке на неё напали злые люди, и вот – целая стая собак примчалась на выручку…

И маленький встрёпанный воробьишка – откуда только взялся, ведь птицы спят ночью! – с отчаянным чириканьем камешком свалился на головы грабителей и ну клевать их, и царапать острыми коготками!

И знакомый дымчатый котёнок с карими глазами отважно кинулся под ноги злодеям…

И… превратился в Димку! В пропавшего сына!..

Она ну никак не могла этого разглядеть – в темноте переулка, но непостижимым образом увидела всё до мельчайших подробностей. Всё!..

А вот я и не заметил, как произошло это превращение. Теперь я ни на миг не потерял сознания. Просто – стал опять мальчишкой в сером дымчатом свитере со свалявшимся ворсом.

И кинулся к маме:

– Мамочка, мама! Родненькая моя!..

Собаки с громким лаем гнали злодеев до самого отделения милиции – и дождались, пока вышел дежурный и арестовал грабителей, которые рады были сознаться во всём, лишь бы избавиться от страшных псов. Об этом я потом уже узнал из городских теленовостей.

Мама всплеснула руками:

– Димка! Без куртки!.. Ты же замёрзнешь, маленький!

Дрожащими руками она расстегнула дублёнку и затолкнула меня под распахнутую овчинную полу. Крепко прижала к себе:

– Димка мой, Димка! Димитрий…

А я сказал ей:

– Мам, тут недалеко на дереве котёнок сидит… Он сам ведь не сможет спуститься. Возьмём его? Эти собаки загнали его на дерево…

– Конечно, возьмём!

У мамы по щекам катились счастливые слёзы.

А с церковного двора к нам на помощь бежал с совковой лопатой наперевес задыхающийся от быстрого бега Митрич.

– Жива? – еле ворочая языком, выговорил он. – Не погрызли тебя собаки?

– Нет, они меня от грабителей спасли! – счастливо прошептала мама. – Их мой сыночек привёл!

Тут только Митрич разглядел, что она стоит не одна. Обрадовался:

– Ну я же говорил, что поможет Господь, найдется твой сын! И мученик Димитрий Солунский поможет! Он же знаешь какой сильный святой!..

Митрич вгляделся в моё лицо и удивился:

– Вроде и не видал тебя никогда, а таким знакомым кажешься! Глазищи такие… Ну ладно, ежели у вас всё в порядке, я тогда пойду. Беда вот, котёнок у меня пропал…

Мы с мамой переглянулись.

– Дымчатый? – спросила мама. – Он свою… свою хозяйку отыскал…

– Ну вот… Оно-то и хорошо, но я уж так к нему привык! Не знаете, где бы котёночка взять? Такого, как Дымка, уж конечно не найти, но хоть какого-нибудь махонького…

– Да во-он в том дворе на дереве сидит малец.

Мы пошли с мамой, но Митрич окликнул:

– Погодите, я вам тоже подарок дам!

И подарил мне маленькую иконочку Рождества Христова – совсем такую, как в вертепе, только во много раз меньше. С мою ладошку.

– Смотри, Димитрий, больше не пропадай! Не расстраивай свою мамку. Она у тебя хорошая!..

С предрассветного неба падали крупные хлопья снега, заботливо укрывая дома и деревья, гнёздышки малых птиц. И от этого мягкого снежного одеяла в домах и гнёздах становилось тепло и спокойно.

Мурзик проснулся, прижался к отцу:

– Ой, папка, мне сейчас Дымка приснился… Радостный такой!.. И почему-то он был не котёнок, а мальчик. Совсем как тот, который… Ну тот мальчишка с балкона… Только – добрый-добрый! Он меня погладил по головке и спинке и сказал: «Мурзинька, прости меня, ради Христа!» И я его простил. Знаешь, какой он теперь… хороший!

Пират ласково поглядел на него – и ничего не ответил. Ведь и он тоже – давно простил меня, непутёвого.

Я к ним утречком забегу, отнесу сосисок. А воробышкам насыплю хлебных крошек…

 

 

Назад к списку